ЭТО ВАМ ОТ МИШИ
Все мои попытки опубликоваться связаны с заграницей. В Союзе я один раз послал большой пакет чая со слонами на последнюю страницу "Литературной газеты", аккуратно подклеив к нему надпись "Чай грузинский, 2-ой сорт", и получил хамский ответ, что материалы подобного рода редакцию не интересуют. С тех пор я зарекся посылать свои материалы в редакции, где мне хоть один раз отказывали. "Напиши что-нибудь о Канаде, - сказала мне расчетливая Танька. Понимаешь, в чем твоя ошибка, ты пишешь только об Израиле. Ни один честный человек не может написать хорошо об Израиле. И ни один человек не станет публиковать об Израиле гадости: во-первых, никому не хочется прослыть антисемитом..." Когда я писал, что в Канаде сторожей проверяют по четыре раза за ночь, я не сказал ни одного слова о романтической фигуре офицера секьюрити, который, собственно, и выполняет эту работу. Все канадцы - немножечко канадцы, но офицеры секьюрити - это трижды канадцы. Как бы это объяснить? У меня есть приятель в Эдмонтоне, Мишка Морской, который дежурил на какой-то затхлой стройке на своем четвертом этаже, и когда его за одну ночь проверили три раза подряд, то он не лег спать, считая, что ни одному идиоту на свете не придет в голову приезжать с проверкой в четвертый раз. Нет. Мишка засел на четвертом этаже с доской, и, когда он увидел в темноте подкрадывающуюся патрульную машину, он подождал, пока офицер секьюрити пролезет в лаз в заборе, а потом бросил в него с четвертого этажа доской, целясь прямехонько в голову. И не попал. Так знаете, что сказал офицер секьюрити? Он сухо сказал: "Кто-то бросил в меня доской". И ни одного слова больше. Вот что такое - офицер секьюрити. Мишку уволили в другой раз - он дежурил в большой счетной конторе, человек на пятьсот, и по ночам со всех телефонов звонил в Союз и разговаривал по часу. "Тут работает пятьсот человек, - сказал Мишка, - они такие идиоты, что не догадаются". Но они догадались, и Мишку со звоном уволили. Мишка вовсе никакой не еврей, хоть он и выехал из Союза по израильской визе. Мишка Морской - белорус, о чем и так можно догадаться по его фамилии. Он совершенно бескорыстный человек. На пятый день моего пребывания в Канаде он явился ко мне в полночь очень взволнованный: "В машине есть девка, сказал он, - я чувствую, что ее можно трахнуть!" Мы были с ним очень мало знакомы. Виделись один раз в электричке, по дороге в Остию. Но он просто очень сердечный человек. И это была даже не его знакомая, а какая-то совершенно малознакомая эмигрантка, которую он тоже первый раз видел. "Ты сумасшедший! - воскликнул я. - Сколько ей лет?" - "Девятнадцать", - сказал Мишка. И я сказал: "Нет". Тогда он меня спросил разочарованно: "А сколько тебе нужно лет?" - "Мне вообще не нужно лет", - сказал я. А он мне говорит: "Подожди, зачем же ты тогда спрашивал, сколько ей лет?" После секьюрити он устроился уборщиком в железнодорожном депо, и его по ночам начал травить электрик-немец. Там есть два сорта немцев - есть немцы в черной пасторской одежде, которые торгуют на базаре твердыми курицами. Когда я говорю, что это твердые курицы - это твердые курицы. Эмигранты их едят в первые годы жизни. Этих кур варят не меньше шести часов, после чего курятину можно использовать в плове. Это поволжские немцы - при них лучше не говорить по-русски. Вообще лучше объясняться знаками, чтобы они не слышали акцента. На евреев им плевать. Но есть еще обыкновенные немчуры канадского происхождения. И вот один такой курфюрст в тот момент, когда Мишка протирал стекла электровоза, изладился включать электрические дворники. В электровозах очень увесистые дворники. Немец этот просто не знал, что Мишка - белорус. В общем, не так уж важно, чем это все закончилось. Я лучше расскажу про Мишку самую лучшую историю: у него очень терпимая жена Люся. То есть всем бы такую жену, если вы бабник. Мишка как вляпается в какую-нибудь историю, так новая пассия начинает гонять его то в магазин, то по гараж-сейлам. Вообще дома не бывает - он очень обязательный человек. Так Люся, как видит, что на нем лица нет, что парень целыми днями гоняется по магазинам, твердо говорит: "Все, пора менять пластинку". И это было еще в Союзе, что Мишке нужно было устроить жену учиться в торговый техникум. Сделал он это так. В техникуме был директор по имени Иван Яковлевич. Взял Мишка в "Метрополе" судачка, завернул его в газету, отвез Ивану Яковлевичу, входит в кабинет и брякает: "Это вам". А тот говорит осторожно: "Это что?" А Мишка: "Это рыба". А тот говорит: "Это от кого рыба?" А Морской ему говорит: "Это вам от Миши!" Так и начал раз в неделю ездить. "Это вам от кого?" - "Это вам от Миши". Месяца через три Иван Яковлевич помялся-помялся, а потом возьми да и спроси: "Слушай, - говорит, - парнишка, а кто же этот Миша?" "Миша - это я!" - сказал тут гордо Морской. Он уже давно возил судачков, он уже ничего не боялся. - Это не про Канаду, - сказала Танька. - А про что? Про что тогда? Полрассказа про Канаду. - Надо не так писать, - сказала Танька, - ты опять заврался. Следующий рассказ я напишу сама. И вообще. Ты меня целую неделю уже, как последнюю идиотку, посылаешь перед сном купаться, а сам ложишься под утро и всю ночь слушаешь истории, каким Ленин был богатым феллахом. - Что ты имеешь против ночных купаний? - спросил я Таньку. - Ты знаешь, сколько русских женщин сейчас бы отдали все, чтобы искупаться ночью в Средиземном море! Я замечаю, что Танька относится ко мне очень скептически. - Так купаться мне сегодня или нет? - все-таки уточняет она. Вышел журнал, в котором напечатана моя книга. Я "напечатался". Почему-то я ничего выдающегося не испытываю, кроме легкого отвращения. К вечеру я все-таки разошелся и журнал раза три прочитал. Много опечаток. Это моя собственная вина - я проверял гранки на ходу, на пороге фалафельной. Было "...залезть кому-нибудь под...", почему-то "под" исчезло, осталось слишком однозначно и романтично, но я этим выражением не пользуюсь. "Есть писатели, - сказал мой редактор, - которые после первой книги уже больше ничего не пишут: они ее подолгу читают, им уже не оторваться. Такова сила печатного слова. И вообще, никакой вы не рассказчик. Вы пользуетесь одним каким-то приемом, и каждый раз одним и тем же. Когда-то на Олимпийских играх выступал очень сильный борец из Красноярска, Иван Ярыгин. Он был очень физически мощным и вообще почти не боролся - просто ломал всех одним и тем же приемом. Вот и вы пользуетесь одним приемом остальное все сироп, "сизонинг", подливка. Лучше бы вы начали писать вторую часть романа".
ФРАДЖ И ЦЛИМАН
Еще задолго до того, как наши с Танькой фотографии попали в центральные газеты и нас начали травить, мы как-то неожиданно устали от людей и стали их побаиваться. Получилось это отчасти потому, что руководитель дорожных работ стал привозить с собой из Ашкелона свою жену Эстер. Очень полную. А что хуже всего - полную печали. Это была редчайшая зануда. Эстер сначала сказала нам, что она портниха, и только позднее, когда она стала ездить к нам еще чаще, призналась, что она повариха, и сказала, что для поварихи она совсем не толстая. Эстер приезжала к нам почти каждый день, потому что по утрам я часто уходил в магазин, а она боялась оставлять Амрама одного с Танькой. Она приезжала с четырьмя детьми и до двенадцати часов их кормила, а потом, когда солнце находилось уже в безусловном зените, она давала детям еще по последнему бутерброду с жидким шоколадом и ложилась вся на песок возле входа в нашу хижину, и до четырех часов ее было уже ничем не сдвинуть. А Амрам гонял с приказами арабов, варил нам варенье из баклажан или просто укладывался недалеко от жены, отворачивался от нее и дремал. Но, в основном, мне не давали сосредоточиться их дети. Я неплохо отношусь к детям. Неплохо для человека, у которого их уже восемь. Но у Эстер были особенные дети. Все, до чего они дотрагивались, сразу переставало существовать. При этом они ничего не ломали. Они разбирали. Я никогда раньше не сталкивался с таким феноменом. Они разобрали ведра, литую ванночку, обе детские коляски, от машинки открутили ручку каретки, и я до сих пор испытываю большие неудобства, переводя лист со строчки на строчку. И когда выяснилось, что Амрам нанял нового сторожа, уже четвертого по счету, то знакомство с новым человеком никакого восторга у нас с Танькой не вызвало. Нового сторожа звали Фрадж, и он не очень был похож на араба. Когда я увидел его в первый раз, Фрадж сидел на корточках возле подбоченившегося на кресле Амрама, как пес Джульбарс у ног пограничника Карацупы, и это мне сразу не понравилось. "Пес Джульбарс" оказался первым человеком в Израиле, с которым у меня качественно не расходилось мнение о воспитании детей и о мире. Это был человек с удивительным сочетанием чувства собственного достоинства и бесконечной уважительности к людям. Он и на корточках сидел, ни капельки себя не роняя. Фрадж ни одного раза не подошел к нашему костру без приглашения. И ни разу не пришел без какого-нибудь крохотного подарка каждому из детей. Интеллигентный человек с крепкими руками в бобочке телевизионного техника. Все-таки, он оказался бедуином. На голове у Фраджа абсолютно гладкая продолговатая лысина, так что когда он снимал свою велосипедную шапочку, уши его начинали торчать, как крылья коня Пегаса, покровителя муз. Когда мы подарили Фраджу новенький примус, на который нам было не напастись керосина, Фрадж очень обрадовался, но немедленно привез нам полмашины дынь и арбузов, и мы стали осторожнее с подарками. Он кончил всего четыре класса, потому что был старшим мальчиком в семье и нужно было работать. Но какую бы мы с ним тему ни затрагивали, с ним всегда было очень интересно разговаривать и его знания всегда были основательнее моих. Фрадж молился пять раз в день и говорил, что каждый раз боится, что его молитва будет формальной. Он тоже показал мне все пальцы на руке, но не сказал, как феллахи, что все люди разные. Он объяснил мне, как он понимает, почему ортодоксальная христианская церковь откололась от единой церкви и свое мнение, что наличие множества независимых ортодоксальных церквей дает почву для религиозного разброда - до этого я подозревал, что существует какой-то верховный князь ортодоксального христианства, который сидит почему-то в Константинополе. Фрадж сказал, что для него Ииса равен по значению Мусе и Мухамеду. И еще он долго рассказывал, почему дома бедуинов строят такими убогими: большинство израильских бедуинских семей живет на земле четвертое или пятое поколение, с тех пор, как бедуины стали меньше двигаться. Но строиться на этой земле полиция не позволяет. То есть они имеют право построиться в том районе, в котором живут, но для этого свою землю они должны отдать и купить себе новый участок. Правда, те бедуины, которые служат в армии, имеют право поселяться рядом с евреями в больших городах, и некоторые даже покупали себе квартиры в еврейских домах, но на дедовской земле можно было жить только в этих бараках старой постройки с земляным полом. Даже расширять их особенно не разрешали. Можно было привязать веревкой или проволокой какую-нибудь дверь или кабину от машины, то есть приставлять к дому разные технические вещи, из-за которых с полицией не возникало склок, а использовать их как части дома было можно. Фрадж очень ценил наше внимание, с удовольствием возил меня несколько раз за водой, и со всеми людьми, с которыми он разговаривал по пути, он был одинаково приветлив и мягок. Когда Фрадж предупредил нас, что несколько дней его на работе не будет и вместо него сторожить бульдозеры будет его младший брат Цлиман, мы очень искренне огорчились. Вообще-то Фрадж по специальности сантехник, но постоянной работы в этом году у него не было, и на всю неделю он из дома уезжал: днем он работал где-нибудь в кибуцах или мошавах, а ночью - сторожем. Он и младшего брата, двадцатилетнего Цлимана, устроил доить коров в мошаве, в тридцати километрах отсюда, где тоже, к сожалению, арабам и евреям за дойку коров платили разные деньги: арабам - сто пятьдесят долларов, а евреям - двести семьдесят, что тоже, знаете ли, довольно мало. Фрадж подвез своего младшего брата к сторожевой будке, что-то сухо ему обронил и исчез. Невозможно представить себе, что за контраст представляли собою братья! Какой там Пегас! Словно Создатель взял в руки свою глину, чуть помял ее, наметил руки, ноги, шею, отверстия для глаз, вздохнул, да и отвлекся для других, более неотложных дел. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что этот угрюмый Цлиман вдобавок ко всему не знает ни одной буквы, потому что до прошлого года всю жизнь свою пас овец и коз. Я был так ошарашен, что даже незаметно потрогал его пальцами, когда он проходил мимо. И плотоядно потер руки. Я думаю, такой зуд преследовал Фиделя Кастро Рус, когда ему пришло в голову научить читать всех кубинских негров преклонных годов. Цлиман умел только на двух языках - на арабском и на иврите - писать "Цлиман". С росчерком и двумя красивыми завитушками. При всей своей внешней топорности Цлиман оказался совершенно неглупым парнем и лучше меня говорил на иврите. Когда Цлиман узнал, что ему предстоит учиться, он довольно долго думал. Потом стал отнекиваться. Но я развернул перед его глазами блистательную картину жизненных преимуществ, которые осаждают грамотного человека. Даже Танька слушала, раскрыв рот. И Цлиман не очень охотно согласился. Мы взяли с ним основные слова, с которыми люди каждый день встречаются в супермаркетах и лавчонках: чай, кофе, белый сахар, абрикосовое варенье и напиточный порошок "авкат штия". Это почти половина слов, которые я могу написать на иврите без сучка и задоринки. Я учил его читать и писать целый шабат. Любой другой педагог на моем месте давно бы уже все проклял. Когда Цлиман особенно уставал, я заваривал ему кофе и выдавливал из него по капле разную информацию о бедуинской жизни. В изложении Цлимана они звучали мрачновато. Как это получается, что берут одного мальчика из семи и держат двадцать лет в горах, так что его потом "кофе" читать не научить. Девочек учат еще меньше. До сих пор девушка старше двенадцати лет не имеет права заговорить с любого возраста мужчиной или даже ему показаться. Если ее на этом ловят, то старший брат должен ее немедленно убить. Задушить или зарезать. Раз в несколько месяцев такое случается, и хоть об этом все знают, но ничего нельзя сделать - полиция бессильна. Обычно вместо исчезнувшей девушки показывают ее сестру - кто их там проверит! Для виновного парня это тоже позор - его обычно после этого выгоняют из деревни, и он живет где-нибудь у родственников. - То есть это значит, что у тебя никогда не было знакомой девушки, с которой ты хотя бы разговаривал! Только с сестрами? - сделал я очень несложный вывод. Цлиман, не глядя на меня, чего-то пробурчал. Я все-таки его переспросил, и он как-то не очень внятно ответил, что девушка есть. Как ни странно, о Фрадже Цлиман совсем разговаривать не хотел, слушал мои хвалебные речи и мычал в ответ что-то нечленораздельное. Потом сказал, что у них в семье второй брат, следующий за Фраджем, лучше, чем Фрадж. Более справедливый (он сказал "более правильный"). - А Фрадж не знает, что у тебя есть знакомая девушка? - озарила меня догадка. Цлиман снова со своей внимательностью каменного человека посмотрел на меня. - Кто-то увидел. Фраджу сказал, - нехотя ответил он. - И что? - Сказал, что если он еще раз услышит, меня прибьет. - А родители ее не знают? - спросил я уже безо всякого воодушевления. Цлиман посмотрел на меня, как на последнего бестактного кретина, и сказал на этот раз очень длинную фразу: "А зачем, ты думаешь, Фрадж привез меня сюда? Чтобы меня не было в деревне. Он поехал в ее семью". - Ты становишься арабским летописцем, - сказала Танька. После того, как Наэф украл у нас свитер, куртку, не вернулся с машиной и еще прихватил с собой два акриловых пледа, которые подарило мне канадское правительство, Танька совсем разочаровалась в арабах. А я, напротив, чувствую, что скоро смогу писать сценарии к арабским кинофильмам.