И они, наконец, он это чувствует, уходят. Тишина воцаряется в залах. Художник поднимает словно налитую свинцом голову и пристально смотрит на свои картины. От картин повеяло чистотой, девственностью, любовью к миру, к природе, к людям. Повеяло от них тем светом, тем раем из которого он был изгнан в первом своем видении. Рыжему художнику почудилось, что это не он написал их. — Столько подлости во мне, столько ужаса, — думал он, разглядывая картины, — почему же в них ничего этого нет, как же может такое низкое существо, так высоко подняться? И дальше он уже просто думал, без сновидений — все-таки нужно, необходимо, нужно, именно, потому, что я так двойственен, так непонятлив к лучшему в моей душе, так глуп среди людей, так никчемен, не нужен и так преступен. — Он опустил глаза, перевел их на сжатую в руках веревку и стал внимательно завязывать петлю.
Сосредоточенность была такая, что он не сразу почувствовал в зале присутствие второго лица. А вместе с тем легкие, быстрые шаги слышались четко. — Опять сатана, — внутренне воскликнул художник, чувствуя, что кто-то дышит и смотрит. Он вскинул голову в полной уверенности, что увидит красный плащ и отвратительную самодовольную морду Богатого. Неожиданность, или вернее, предвзятая настроенность, была до того сильна, что художник, в первое мгновенье, даже как бы увидел Богатого, сквозь несуществующую фигуру которого начали проступать голубые блики платья, серебряного пояска, голубого платочка, лакированной сумочки. Потом он увидел большие финиковые глаза, чистый девический лоб, ровный нос, брови слегка нахмуренные. Все эти разрозненные части только через добрую секунду собрались в целый сноп ясного, как солнце света, и превратились в стройную высокую девушку в голубом пальто.
Художник смотрел на нее с мистическим ужасом, держа в руке недоделанную, петлю.
Он видел ангела девушку, а губы его еще были сложены для того, что бы послать проклятье Богатому и всему своему прошлому. До того сильна была в нем решимость покончить раз навсегда с жизнью, что он едва не крикнул:
— Уходите, вы мне мешаете! — Однако петлю он спрятал под колено.
— Простите, — сказала девушка, — может быть вы знаете к кому я должна обратиться? Я хочу купить эти картины.
— Какие? — спросил он, пробегая по пустым стенам своими похожими на серебряные ложечки глазами.
— Вот эти две, других же нет.
— Так это ж мои! — воскликнул он, делая на лице улыбку, чтобы скрыть потрясение, похожее на ужас.
— И вы их продаете? я так мечтала их купить, они такие чудные, таких не было на выставке, и мой дядя был в восторге.
— А, конечно, продаю! — вдруг ляпнул он почти грубо, ибо волна торжества поднялась в его душе мстительная, относящаяся ко всем тем, кто не оценил.
— Ну, так я покупательница, — пропуская грубость художника мимо своих маленьких, красивых ушей, казалось, созданных слушать одни песнопения — спокойно сказала она и устремила свои финиковые глаза на картины с явным восхищением. — А какая цена? — протянула она своим мелодичным голосом, от которого у художника сжалось сердце и чуть не выступили слезы.
Но несмотря на это он бахнул такую цену о которой и не мечтал никогда. Это была, своего рода, проба: хотелось знать действительно ли ей так нравятся картины?
И как ни в чем не бывало, девушка вынула из сумочки чековую книгу и, подняв колено, стоя на одной ноге, стала на колене своем выписывать многотысячный чек.
— Вот, — сказала она, опуская ногу, — пожалуйста. — Художник небрежно, не глядя, сунул чек в карман и, подойдя к стене, снял обе картины и, поставив их на паркет, молча принялся упаковывать их в бумагу и обвязывать веревкой, на которой ему пришлось распутывать недоделанную петлю.
Он стоял на корточках, она возвышалась над ним внимательно следя за упаковкой. — Вот тут, подверните бумагу лучше, а то можно поцарапать, — говорила она. А он видел близко ее маленькие туфельки, и ему приходило в голову, что это вещи иного мира. Он поднимал глаза смотрел на нее снизу вверх, и ему чудилось, что в голубом пальтишке воздушность и свет. Вставая, он пошатнулся и упал бы, но в это время она схватила его руку своей неожиданно сильной рукой.
— Спасибо, я поскользнулся, спасибо! — говорил он, уже твердо стоя с пакетом в руках. Она весело смеялась. И, что это был за смех! Это был настоящий смех, такой которым смеялись в прежние времена, он исходил от души, он не таил в себе подлога, он был серебрист, как звон ангельской арфы.
— Какая у вас сильная рука, а вы сами, так воздушны, так хрупко женственны, — старался художник сказать комплимент.