- Тепло теплом, - сказала стоявшая у печки на табуретке умывальная чашка, - но для здоровья им нужно и тело свое в чистоте держать. А эту деликатную службу мы вот с братцем-кувшином .справляем. Сами ведь деликатной породы: хоть тоже из глины, да из тончайшей - фаянсовой.
- А знаешь ли еще, сестрица, как мы с тобой на свет родились? - спросил кувшин.
- Еще бы не знать! - отвечала чашка. - Как теперь помню: было то в мастерской на фаянсовом заводе. Лежала я еще комком глины. Вдруг мастер хвать меня, шлепнул на круглый столик, завертел его ногою, а руками давай мять да тискать. Верчусь, верчусь, совсем закружилась: чую только, как середка у меня вдавилась, края изогнулись. А он уж кончил, поставил меня на скамейку. Оглядела я себя, - сама себя не узнала: вместо безобразной глиняной глыбы я стала красивой умывальной чашкой! Смотрю: мастер опять завертел свой столик, мнет и давит комок глины. «Что-то теперь выйдет, - думаю, - что-то выйдет?» И что же вышло?
- Я вышел! - подхватил кувшин.
- А то кто же? Как увидала тебя, признаться, так обрадовалась… Точно сердце мне сказало, что ты мне брат родной. Как только мастер, обернувшись, нечаянно толкнул скамейку - я прыг к тебе навстречу.
- И не допрыгнула! - засмеялся кувшин. - Он тебя на лету и поймал, а то бы ты больно расшиблась.
- Смейся, смейся! - сказала чашка. - Сам-то ведь тоже с радости чуть не выскользнул у Мастера из рук, да он тебя за ручку удержал: «Куда! Куда! Людей посмотреть и себя показать? Да на вас, милые мои, и глазури-то нет, а без глазури кто же вас к себе примет?» Сунул обоих в каленую печь и солью посыпал. От жары мы насквозь прокалились, а соль нас кругом глазурью залила. Тогда он вынул нас из печи: «Ну, теперь гуляйте вместе по белу свету хоть до скончания века. Только, чур, не ссорьтесь, не отбейте друг дружке глазури. Глазурь - первое дело».
- А мы вот со стаканом насквозь из глазури, насквозь из стекла, - подал теперь голос со стола графин с водой. - Вы моете людей снаружи, а мы изнутри; затем-то мы так и прозрачны: пусть всякий тут же видит, что пьет.
- Так, стало быть, вы просто из соли? - сказал кувшин.
Графин звонко расхохотался:
- Эк, батенька, куда хватил! И ваша-то глазурь разве просто из соли? Для глазури, милый мой, две веши вместе в огне сплавить надо: какой-нибудь землицы да какой-нибудь соли. Ваша землица - глина, ваша соль - обыкновенная поваренная, вместе и оглазурились. Наша землица - кремнистый песок, наша соль - промытая зола, поташ, в огне они живо в прозрачную жижу сплавились - в жидкое стекло. Видал ты, я думаю, как хозяйский сынок наш, Ваня, соломинкой мыльные пузыри пускает?
- Кто в жизни мыльных пузырей не видал! - сказал кувшин.
- Ну вот. Точно так же и наш мастер на стеклянном заводе: возьмет длинную железную трубку, обмакнет в стеклянную жижу и ну дуть с другого конца. Дует, дует, а стеклянная капля на кончике раздувается все больше, настоящим пузырем. Пренеприятное чувство, когда тебя так раздувают, скажу прямо! А он, дуя, еще вертит тебя вокруг головы, и тянешься ты поневоле, тянешься, как быть надо графину. Тогда поставит тебя на горячую каменную плитку, горячую - чтобы тебе не простудиться и не лопнуть, и чикнет ножом по горлышку, чтобы ты от трубки отстал. Уф! Точно петлю с шеи сняли. Потом железным прутиком еще каплю стеклянной жижи возьмет и губы тебе на- ведет, наконец, для красы уже, обведет тебе вокруг плеч и шен стеклянное же ожерелье…
- А я-то… - зазвенел тут рядом с графином стакан.
- Что ты? - строго перебил его Графин. - Ты, братец, только полграфина или даже полбутылки: разрезали бутылку пополам - и все тут. Так вот как, милостивые государи! Мы, народ стеклянный, хоть и слабы, хрупки, стукнешь нас неосторожно или (чего Боже упаси!) уронишь - в куски, вдребезги разобьемся, зато же и чувствительны, отзывчивы: только пальцем щелкни - голос подадим, зазвеним!
V.
Справа, слева, сверху, снизу - отовсюду вдруг зашелестела, точно в лесу тысячи листьев разом за› шевелились, и на Ваню как бы ветром пахнуло. Вот тебе на! Это ведь обои на стенах проснулись, заколыхались, заговорили.
- Всякий из вас пожил, господа, правда, - шелестели обои.- Но все же, сколько бы вас тут ни было - будь вы из дерева или из железа, из глины или из стекла, - все вы живете вашу первую жизнь и второй жизни вам нет и не видать.
- А вы-то что же, вторую жизнь живете? - прозвенел графин.
- А то как же? - отвечали обои. - Наша первая жизнь была тряпичная, наша вторая - бумажная. Сколько лет иас люди платьями, бельем носили, пока мы на них в лохмотья, в отрепья не изорвались! Тут бы, кажется, нам и конец? Ан нет! Тут выручили нас наши новые крестные - тряпичники: «Бутылок, банок! Костей, тряпок!» Сгребали тряпье и из домов, и из сорных ям, а понабравши целый воз - марш на бумажную фабрику.
- Славная компания! - сказал брезгливо графин. - Да на один воз вашей грязной братии двух возов мыла недостало бы!
- Да-с, вашим комнатным мыльцем с сальным тряпьем немного поделаешь, - сказали обои. - Нас, сударь мой, в трех кипятках да в трех щелоках проварили, нас трепалкой в мелкую кашу истрепали, изодрали, - хоть караул кричи. Зато же уж и .насквозь пробрало. А рядом, в другом чане, тут же, свежей водой окатили, - так всю грязь как рукой сняло! Стала каша чистая, аппетитная - хоть сейчас кушай! Только чистоте нашей люди и тут не поверили: чтобы от прежней дряни в нас и духу не осталось, хорошенько еще нас продушили.
- Одеколоном, верно? - сказал графин.
- Как бы не так! Хлорною водой, сударь мой. Пахнет она, правда, вовсе не духами - расчихаешься, раскашляешься; зато очистит, убелит как снег.
- А дальше что же было?
- Дальше - пустяки, прогулка одна. Поумывшись, убелившись, вытекли мы кашицею из крана на проволочную сетку. А сетка на колесах, идет себе вперед да вперед, да трясется еще при этом с боку на бок. Вода-то из кашицы и сбегает сквозь сетку, а там остается одна густая бумажная масса. Навстречу тут два валика. Проходит масса меж валиков и выходит из-под них уже не массою - настоящею плотною бумагой. Только сыровата еще она. И идет она все дальше, идет по мягкому войлоку. Опять навстречу ей два валика, не холодных уже, а нагретых. Продирается она опять меж них и вылезает оттуда уже совсем сухою. Скоро сказка сказывается, да скорее дело делается: только что жидкою кашицею были, глядь - и бумагою стали.
- Да ведь вы, обои, не простая же бумага, - сказал графин, - а все в узорах? Грунт - серый, а по нему все цветочки да цветочки, листики да листики.
- А это уже нас на обойной фабрике разрисовали, - отвечали обои. - Сперва навели кистью серую краску для грунта, потом взяли деревянную форму с вырезанными цветочками, обмакнули в малиновую краску, подавили на бумагу - вышли цветочки; взяли другую форму с вырезанными листочками, обмакнули в зеленую краску, опять надавили - вышли листики. Узор хоть и простенький, а миленький. Не правда ли? Никому тут на глаза не лезем, а в комнате от нас все же веселее и уютнее. Пользу приносим, а сами ни гу-гу.
- Полчаса слышим, как вы ни гу-гу, - раз-дался тут с нижней полки насмешливый голос, и Ваня сейчас догадался, что это говорит его любимая книжка, в которой такие хорошенькие истории - смешные до слез и грустные до слез. - Мы, книжки, тут все тоже из бумаги, тоже с узорами, но с какими!
- Хорошие узоры! - сказали обои, - черные только крючки какие-то, буквы, что ли…
- А из букв-то этих что составляется? Слова! А из слов? Целые рассказы. Послушать - уши развесишь. И мы тоже живем другую жизнь. Но первая жизнь наша, тряпичная, была только для тела: одевали, грели, а теперешняя, бумажная, для души: и ум расшевелим, и сердце развеселим.
- Да где же и кто вас так распечатал?
- Где? В печатне, в типографии. А кто? Наборщики. Набрали оловянных выпуклых букв, смазали сверху краской и отпечатали на бумагу.