Разумеется, сесть не удается. Разумеется, в набитом до предела вагоне ты вынужден балансировать на одной ноге, а резкие, неожиданные остановки посреди туннеля чреваты помятыми ребрами или растяжением запястья судорожно цепляющейся за поручень руки. Разумеется, в этой давке хрен почитаешь, да еще прыщавая деваха ухитряется зацепиться пряжкой своего рюкзака за провод твоих наушников и выдернуть из гнезда телефона штекер, едва не оторвав его начисто.
Вагонные двери раскрываются, но перед этим ты успеваешь поймать в их стеклах свое отражение и чувствуешь, как взор постепенно застилает багровая пелена ярости. Еще немного, и там, в стекле, поверх букв, призывающих не прислоняться, вместо тебя появляется кто-то иной. Непохожий. Недобрый.
Чужой.
Он рычит твоим голосом неразборчивое ругательство сквозь стиснутые зубы.
Он заставляет твою руку подняться и мощным тычком в плечо обеспечить придурку, в самый последний момент вспомнившему, что ему выходить, и пробивающемуся к выходу так, словно от этого зависит его жизнь, дополнительное ускорение.
Он поворачивает твою голову влево и вправо, сделав с выражением твоего лица что-то такое, отчего вокруг тебя даже в этой теснотище становится чуточку просторнее.
Он, наконец, ощутив тычок в спину, хочет, не глядя, коротко пробить назад локтем. Но все-таки оборачивается.
– …вставят в уши свои затычки! – брюзжит бабка. Самая обычная бабка, из тех, кому жизнь не мила, если они не прутся куда-нибудь в час пик, и непременно с набитой сумкой-тележкой; из тех, кто никогда не полезет в карман за словом, особенно если это слово замечания или осуждения; из тех, кто считает себя априори заслуживающим уважения и почета только за то, что как-то прожил на белом свете шесть десятков лет.
– А ты хоть оборись! – продолжает бабка, прожигая тебя ацетиленовой горелкой взгляда. – Че глазами лупаешь? Сходить, говорю, будешь на следующей?
Ты оставляешь вопрос без ответа?
Ты с издевательской интонацией отвечаешь: «Нет, конечно!», хотя следующая остановка – конечная?
Ты рявкаешь: «Да!!!», заставив вредную старуху отшатнуться, испуганно ойкнув?
Ритмично постукивают колеса, приближая поезд к платформе. Тот, чужой, глядит тебе в затылок из толстого дверного стекла. Ты знаешь, что он всегда рядом. Что может появиться в любой момент, не успеешь и глазом моргнуть. Но почему-то от осознания этого тебе совсем не страшно.
– Простите, задумался, – произносишь ты с широкой улыбкой. И добавляешь: – Да, выхожу.
Продолжающая что-то бухтеть себе поднос бабка неожиданно замолкает. Ее редкие седые брови, сурово насупленные под цветастым платком, распрямляются. Сделав губами пару жевательных движений, словно пытаясь извлечь из-за щеки улыбку, она вдруг хитро щурится и объявляет с глубоким удовлетворением в голосе:
– И я, внучок!
Людмила и Александр Белаш
Призрак над волнами
Словно око синее, озеро блеснуло,
Юнаку залетному в душу заглянуло.
И спросило озеро: «Кто ты, гость нежданный?
Озорной разбойник ли, друг ли мой желанный?»
1. Боец
– Мне нужны полудюймовые патроны к пулемету Бреда – зажигательные, в лентах по полтораста штук. И еще – триста литров горючего, пара стофунтовых бомб, – требовательным тоном заявил парень в летном комбинезоне, стоящий перед Раде Гуланом.
Такой ответ на слова «Чем я могу вам помочь?» слегка ошарашил плотного, кряжистого югославского офицера. Выдерживая паузу, чтобы собраться с мыслями, он напустил на себя строгий вид.
– Лейтенант Григор… Данцевич? – переспросил Раде с растяжкой, словно попервоначалу не расслышал.
– Так точно.
«Чертовски знакомая фамилия… и манера посадки на воду. Не тот ли малый, который…»
Впрочем, «того малого» он вблизи не видел. Только в полете.
Его визави был высок и жилист, лет двадцати пяти. Молодое, но жесткое, угловатое лицо. Из-под шлема выбилась прядь прямых черных волос. Взгляд серых глаз – решительный, чуть скептичный, исподлобья. Губы в линию, напряжены.
Порой его правая рука сжималась в кулак, будто парень сминал кистевой эспандер – так туго и сильно, что чудился скрип стиснутой пружины. Словно кисть пыталась ощутить ручку управления – и гашетку на ней. Если б не перчатка, ногти впились бы в ладонь.