И насмешки, постоянно сопровождающие тогда еще не Майка, но Мишку, с самых первых дней в детском саду, школе, во дворе – везде, где как-либо всплывало сочетание его имени-отчества. А уж беря в расчет фамилию и отнюдь не медвежью конституцию, унаследованную от Потапа, – и подавно. Безжалостные, злые, изобретательные и неутомимые в своих нападках, какими бывают только дети, товарищи никогда не упускали возможности напомнить пареньку из бедной (да еще и неполной!) семьи о его позоре.
Волей-неволей пришлось оттачивать искусство давать отпор. Сперва физический – увы, с детской мечтой научиться играть на скрипке («Михайло Потапыч! Со скрипочкой! Гы-гы-гы! Сам себе на ухо будешь наступать или родственников из зоопарка попросишь?») пришлось быстро расстаться в пользу секции бокса, а потом Мишка понял, что вполне способен одними словами уделать агрессивного «бычка», с которым не справится в спарринге. Причем уделать настолько качественно, что тот, дай ему право выбора, предпочел бы разбитый нос или даже перелом.
Впрочем, это было уже после переезда на другой конец города, к бабушке – единственной бабушке, которая у него была за всю жизнь, и самой замечательной на свете. Собственная комната – малюсенькая, но только его, а потому кажущаяся необъятной. Особенно если учесть, что дверь из нее вела на просторную лоджию. Чтение запоем – сперва библиотечные книги или взятые у друзей-приятелей, а потом, уже в девяностые, когда заодно с развалом Союза страну накрыл книжный бум, – и собственные. При своих скромных заработках, мама никогда не отказывала Мишке – нет, к тому времени уже Майку, что никого особенно не удивляло при тогдашней моде на все западное, – в деньгах на его слабость. Отходящий все дальше и дальше Потап утрачивал с каждым годом даже те немногие крупицы влияния на сына, которые дают возраст и родственные отношения. Нет, они все еще достаточно регулярно виделись и созванивались благодаря матери (бабушка, кстати, всегда разделяла мнение внука насчет его отца, как и любимый дядя Сережа – единственный мужчина в жизни Майка, кого он мог назвать отцом сам).
Окончательное освобождение произошло в семнадцать лет. Как-то раз Майк здорово задержался у приятеля в другом районе и, с присущей подросткам безалаберностью, не предупредил домашних, из-за чего мать вся испереживалась. А тут как раз папенька в гости заявился и решил неожиданно принять участие в воспитательном процессе. Слово за слово, одна резкость в ответ на другую, – и вот уже Потап с перекошенным яростью лицом рвется к сыну, занося руку для оплеухи. А тот выхватывает из стоящего очень кстати рядом ящика с инструментами (Потап что-то чинил) молоток и, глядя отцу прямо в глаза, звенящим от ненависти голосом предупреждает: «Шаг еще сделаешь – пробью голову». И в глазах подростка что-то такое, отчего взрослый останавливается, словно налетев на бетонный столб, а потом, как-то разом ссутулившись, удаляется на кухню, глухо и неразборчиво матерясь под нос.
Дальше все уже было делом техники: разузнать особенности бюрократической процедуры, а потом, отпраздновав очередной день рождения, написать несколько заявлений да отстоять столько же очередей разной протяженности. Объяснять причину желания молодого человека сменить отчество почему-то никто не просил… ну, почти никто. Некая тетка в присутственном месте, по виду очень правильная и, как называл подобных сам Майк, старорежимная, видимо, априори отказывала людям в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Закатив глаза в священном экстазе, она начала визгливо толковать что-то о сумасбродности современной молодежи и исконной для русских сыновьей почтительности, но Майк, не дослушав, громко перебил ее:
– Это моя мечта. С детства. Чтобы меня так звали. Именно Михаил Сергеевич. Вы понимаете?
На последнем предложении он интимно понизил голос, чуть перегнувшись через конторку.
Тетка отчего-то непроизвольно мазнула бледно-розовым языком по губам, густо крашенным алым. Быстро, как жирная ящерица, про которую накануне так вкусно рассказывал в телевизоре натуралист Дроздов.
– Почему? – вопросила она на два тона ниже и тоже подаваясь вперед.
И тогда Майк улыбнулся ей так широко, как мог, и выдал:
– Обожаю Боярского! Три тысячи чертей, каналья!!!
В виде coup de grâce он изящным выпадом проткнул воображаемой шпагой воображаемую грудь воображаемого гвардейца кардинала, снял с головы воображаемую шляпу и изобразил поклон с подметанием воображаемыми пышными перьями и без того чистого пола. И, не дав тетке опомниться, пояснил уже совершенно безо всякого шутовства: