и лежать здесь неприятно,
едем лучше от греха».
Святогор опять смеётся:
«Мелковат ты, мелковат,
вылезай скорей, сдаётся
мне он будет в аккурат».
Лёг он в гроб и, правда, в пору,
словно кто по нём кроил,
захотелось Святогору,
чтобы крышку я прикрыл.
До добра игра такая
нас в тот раз не довела,
крышка к гробу, как живая
в миг единый приросла.
Я, конечно, испугался,
бил её, рубил мечом,
только гроб не открывался,
словно он и ни при чём.
А Егор в гробу молился:
«Поживей, Илья, не стой,
коль не очень утомился,
бей моею булавой».
Я схватил её за ручку,
поднял, тут же опустил.
Нет, тягать такую штучку
не хватало моих сил.
Святогор позвал: «Сквозь щели
дам тебе свою я мощь,
наклонись, тогда на деле
ты сумеешь мне помочь».
Он дохнул. В меня по порам
силы новые вошли.
Поднял меч я Святогора,
словно пёрышко, с земли.
И опять без остановки
гроб дубасил, как умел,
но ни силой, ни сноровкой
я его не одолел.
«Наклонись ещё. Остатки
сил моих тебе отдам». –
«Я и так, Егор, в порядке,
а лишка не надо нам».
«Молодец, что не послушал
ты моих последних слов,
отравил бы твою душу
я дыханьем мертвецов.
Моего коня у гроба
привяжи и уезжай.
Я надеюсь, мы с ним оба
попадём отсюда в рай».
Я уехал и дорогу
потерял в лесной глуши.
С той поры молюсь я Богу
за покой его души. –
Помолчал Илья. – Ну что же
собирайся поскорей.
Нам опаздывать не гоже
в город Киев, Соловей».
* * *
То не волк по лесу рыщет,
не орёл летит домой,
то шагает Иванище
по дороженьке лесной.
Он идёт, беды не зная,
солнцу, ветру, лесу рад,
из заморского из края
прямо в стольный Киев-град.
Знать не знает Иванище,
что пока он там ходил,
здесь поганый Идолище
с ратью Киев осадил.
И теперь к нему прохода
не видать и не слыхать:
у поганого народа
без числа, без края рать.
Как увидел Иванище,
что обложен стольный град,
вёрст, наверное, пол-тыщи
он, как пёс, бежал назад.
А навстречу в это время
ехал Муромец Илья,
в сумке вёз он вражье семя –
чуть живого Соловья.
Иванище от испуга
встал, как пень, и задрожал:
то ль врага, а то ли друга
на дороге повстречал.
У Илюши голосище
может мёртвого вспугнуть:
«Как зовёшься?» – «Иванище». –
«А куда ты держишь путь?» –
«Я из дальнего из края
шёл в столицу, где мой дом,
только вижу, рать чужая
возле Киева кольцом.
И ни зверь в него, ни птица
не летят и не идут.
Нам бы тоже схорониться
лучше б было где-то тут».
А Илья: «Снимай одёжу
и давай сюда наряд.
Я каликой перехожей
проберусь в столицу-град.
Сам проверю, кто же правит
в Киев-городе свой бал,
может, надо что поправить,
если дров кто наломал».
И пошёл Илья как нищий
ко Владимиру во двор,
видит, правда, Идолище
там раскинул свой шатёр.
Он гуляет, как в трактире,
водку хлещет с татарвой,
угощает их Владимир
с раскрасавицей женой.
У поганого, как бочки,
раздуваются бока,
по ведру его глоточки,
на жевок по полбыка,
руки, ноги, будто брёвна,
голова, как сена воз.
«Ты куда идешь, дерёвня? –
задаёт Илье вопрос. –
А пожаловал откуда,
по каким таким делам»?
«Я из муромских-то буду,
Карачарова села».
Идолище удивился:
«Подь сюда, садись со мной.
Говорят, там объявился
богатырь у вас хромой?
Опиши его обличье,
ростом он велик иль мал»?
«В точь как я, твоё величье», –
странник скромно отвечал.
«Ну, такую-то букашку
я смогу одной рукой.
А скажи-ка сколько бражки
выпивает ваш герой,
много ль ест или немножко?»
А Илья ему в ответ:
«Он съедает хлеба крошку,
пьёт глоточек за обед».
«Вот потеха, вот умора, –
засмеялся снова вор, –
я съедаю хлеба гору,
пива пью по сто ведёр».
А Илья спокойно снова
говорит: «Плохи дела,
у мово отца корова
тоже жоркая была.
И пила она и ела,
а однажды во хлеву,
обожравшись, околела,
разошлась, как есть, по шву.
И тебя, поганый Идол,
в точь такая участь ждет,
правда, если, кто, как гниду,
не задавит наперёд».
С места спрыгнул Идолище,
будто кто его лягнул,
и в Илью кинжал-ножище,
словно молнию, метнул.
Но Илья – мужик бедовый –
увернулся и тотчас
верной палочкой пудовой
врезал Идолу меж глаз.
Ухватив его за ноги,
как дубиной, стал махать
и без чьей-либо подмоги
перебил чужую рать.
Разгромив татар поганых,
он тайком ушёл от всех,
воротив тряпьё Ивану,
обрядился в свой доспех.
«Что ж, Иван, давай обнимем
друга дружку и прощай.
Я боюсь, что князь Владимир
там меня заждался, чай».
А Владимир-князь пирует,
угощает сам гостей,
а особливо балует
он своих богатырей.
Подает вино Добрыне:
«Выпей, славный богатырь,
Ах, какой ты молодчина,
что зашёл ко мне на пир.
Что видал на белом свете,
есть ли в мире чудеса»?
Богатырь ему ответил:
«Посуди об этом сам.
Как-то раз твоим застольем
утомился я сто крат
и решил ещё раз стольный
осмотреть наш Киев-град.
Взял с собой колчан и стрелы,
богатырский крепкий лук.
Солнце плечи мои грело,
будто осенью сюртук.
Птицы весело скакали
по заборам и садам,
а на крышах ворковали
голубки то здесь, то там.
И взяла меня досада,
отчего, не знаю сам,
но стрелу я для охлады
запустил по голубям.
Не скажу, то ль поскользнулся,
то ль стрелял не с той руки,
слава Богу, промахнулся,
уцелели голубки.
Но своё дурное дело
довершила всё ж стрела,
в терем писанный влетела,
перебив все зеркала,
лампы все и всю посуду,
поломав шкафы и стол.
Говорят, обломков груды
завалили напрочь пол.
Убежал я от скандала,
как трусливый мальчуган.
Я не знал, что проживала
в доме девица из панн.
У её отца Игната
званье было – Чёрный лях,
он был очень виноватый
в разных пакостных делах.
Ну, а дочь его Полина
вся в отца пошла, видать,
на людей и на скотину
хворь умела насылать.
И меня она поймала,
на костре мой след сожгла,
ворожбой очаровала,
как царица б не смогла.
Загорелось, как лучина,
сердце дьявольским огнём.
Рано утром я к Полине
поспешил, считай, бегом.
Открываю с ходу двери,
в дом влетаю, как стрела,
и глазам своим не верю
на Полинкины дела.
Здесь Содомы и Гоморры,
черти прячутся в углах,
здесь поганой снеди горы,