сам закончишь мой рассказ»?
Встал Добрыня, поклонился
князю с честною женой:
«Я б, наверно, удавился
от досады той порой,
если б матушка родная
не сказала мне: «Сынок,
я тебя благословляю
взять с поганого должок.
Без забот и волокиты
поезжай да не робей.
Твой отец силач Никита
тоже бил когда-то змей.
Вот, возьми его платочек,
для коня – тугую плеть,
эти вещи, мой сыночек,
не дадут вам помереть».
Осмотрел я снаряженье,
сел на доброго коня,
и родимое селенье
только видело меня.
Как по небу метеоры,
мчал, не ведая дорог.
Конь леса, моря и горы
пропускал промежду ног.
Прибыл в горы Оскоринны,
где змеиная нора,
запашок идет змеиный,
как с помойного ведра.
На сто вёрст по всей округе
не растут трава и лес,
рыбы, звери и пичуги
убрались из этих мест.
Из норы поганой вылез
трёхголовый змей-дракон,
разом головы завыли
и полезли на рожон.
Началась большая драка,
бились в копья и мечи.
Змей вертелся, как собака,
прыгал выше каланчи,
бил хвостом и рвал зубами,
нападал со всех сторон,
он царапался когтями,
как кошачий эскадрон,
изрыгал он дыма тучи,
море вони и огня.
Он совсем меня измучил
под конец седьмого дня.
Вспомнил тут я про платочек,
что мне матушка дала,
отыскал и вытер очи,
пот и пыль смахнул с чела.
и тотчас былые силы
вновь вошли в меня извне,
будто встал я из могилы
иль повысился в цене.
И ещё прошла неделя,
конь стал падать подо мной,
Никогда за ним доселе
не водился грех такой.
Вспомнил я про плеть отцову,
отыскал – и ну, стегать.
Конь мой тоже, будто новый,
начал по полю скакать,
стал взлетать он выше змея,
бить его исподтишка,
шибанул и я злодея,
изловчившись, свысока.
Завалился брюхом кверху
на поляне он, как пень,
чтоб вокруг его объехать,
я потратил целый день.
А потом еще неделю
на коне в норе скакал,
в закоулках еле-еле
я Забаву отыскал.
Поднял на руки девицу
и помчался без преград
в нашу славную столицу
несравненный Киев-град».
Помолчали все немного,
князь Владимир говорит:
«У меня, друзья, ей-богу,
до сих пор душа болит.
Потому еще подымем
чаши доброго вина
за дружину, за Добрыню,
за былые времена».
* * *
Потешаются людишки,
смех по городу, как гром,
незнакомый мужичишка
лезет к князю напролом.
Ну, а в княжеских палатах,
как обычно, пир идет,
и, скорей всего, в заплатах
мужика никто не ждет.
Объяснила ему стража,
мужикам, мол, хода нет,
но дурак не слушал даже
этот дружеский совет.
Кулаком, разбив запоры,
въехал он на княжий двор:
«Я приехал не для ссоры,
а на важный разговор».
Оторвавшись от застолья,
крикнул князь, чтоб часовой
гнал старательно и больно
дурачину с глаз долой.
И дворовая дружина
мчит стремглав на этот зов,
но рукой их мужичина
отмахнул, как комаров.
Удивился князь: «Похоже,
мы полезли зря в пузырь.
Кто ты есть, скажи, коль можешь?»
«Я-то? Русский богатырь, –
говорит мужик степенно, –
жил я в муромских краях,
в Карачарове-деревне
звали все меня Илья». –
«А когда, скажи, оставил
мать с отцом своих и дом?» –
«Я заутреннюю правил
нынче в Муроме родном.
Поспешал сюда к обедне,
но чуточек опоздал».
«Не горазд я слушать бредни, –
князь с обидою сказал. –
Или ты, мужик заезжий,
не слыхал про тот секрет,
что дороги прямоезжей
нету в Киев тридцать лет.
Под Черниговом разбила
стан свой вражеская рать,
надо сорок дней, чтоб силу
эту смог ты обскакать.
У Смородины у речки,
чья вода земли черней,
на дубу, словно на печке,
сел разбойник Соловей,
потому и там прохода
по дороге нет прямой.
Для объезда и обхода
надо делать крюк большой».
В свою очередь на князя
разобиделся Илья:
«Под Черниговом-то разве
объезжал поганых я?
Подскакал я к ним и вижу,
что они там у костров
беспричинно и бесстыже
обижают мужиков.
Я мужицкие страданья
не могу не замечать,
словно стадо стал баранье
тех врагов конем топтать,
бить копьем в четыре пуда
и разить своим мечом,
стрелы слать в полет, покуда
не прошёл я на пролом.
А затем у той у речки,
чья вода черней, чем грязь,
Соловья я, как овечку,
изловил попутно, князь».
Засмеялись князь с дружиной:
«Что ж, способен до вранья,
может, хочешь, мужичина,
показать нам Соловья?» –
«На показ запрета нету,
за погляд не просим медь,
не боитесь, коль, на это
можно чудо поглазеть».
Соловья подводят чинно
ближе к князю напоказ
Князь ему: «Твою личину
видел где-то я не раз».
«У отца у Одихмана, –
отвечает Соловей, –
были только мы с Сухманом
сыновья из сыновей.
Я не думаю, что брата
город Киев позабыл.
Ты, Владимир, виноватый,
что недолго он пожил».
Князь Владимир возмутился:
«Я-то в чём здесь виноват?
Было дело, пир случился,
заскучал на нём твой брат,
Перепились тогда вои,
похвалялись, кто казной,
кто оружьем, кто собою,
кто женою молодой.
Попытал я у Сухмана:
«Что же ты не ешь, не пьёшь,
или кто обидел спьяну
иль пустил какую ложь,
или чару не почину
наливал прислужник мой,
иль грызёт печаль-кручина
по девице молодой?»
«Нет, – Сухмантий отвечает, –
мне обиды не к лицу,
любо всё, но я не знаю,
чем похвастать молодцу.
Может, стоит похвалиться,
что о завтрашней поре
привезу я лебедь-птицу
без кровинки на пере?»
Я, понятно, согласился,
мол, приму подарок твой.
Сухомантий помолился
и уехал, как на бой.
Помнишь-нет, в тот год болота
погорели все дотла,
а поэтому охота
никудышная была.
Потому и Сухоману
лебедь-птица не далась,
испугавшись, что обмана
не простит великий князь,
он знакомою тропиной
поскакал к Непре-реке,
чтоб унять печаль-кручину
и не мучаться в тоске.
Подошел Сухман к обрыву,
посмотрел: течёт вода
в пене, мутная, как пиво,
не такая, как всегда.
«Расскажи-ка, сделай милость, –
у реки спросил Сухман, –
что с тобою приключилось,
отчего такой изъян?»
Мать-Непра, плеснув волною,
прошептала возле ног:
«Я великою борьбою
занимаюсь, мой сынок.
К нам идёт большая сила,
покорить святую Русь,
я же путь ей преградила,
день и ночь с той силой бьюсь».
Закипела кровь Сухмана,
как в большом котле вода,
и помчал он на поганых