Вспоминаю и другой случай — я тогда свидетелем был. Сцепился Илья Иванович с добрым супротивником, как потом выяснилось, собственным сыном, которого с малолетства забрали в плен и воспитывали в Царьграде, в Византии. И что же? Опять из-за ног чуть было Илья не поплатился головой! Так вот, какой специалист, дружище, мог бы вам рассказать подобное?
«…ибо понимают, что иначе попадут в психбольницу», — неожиданно вспомнилось Психологу.
— Это же чистая фантастика! — нарочно провоцируя Добрыню, воскликнул он и недоверчиво покачал головой.
— Фантастика! — отозвался Никитич. В его голосе слышалась горечь. Вижу, как я непростительно ошибся… Был бы прав, если бы все это скрыл и подался в научные работники… Но разве я думал, что через тысячу лет люди не будут знать толком собственного прошлого! А ведь я же рассказываю о вашем времени и там. Вот тогда тамошний люд воспринимает мои рассказы как фантастические, ибо чем иным они могут быть для окружения князя Владимира?.. Но наберитесь терпения, мудрый муж…
Устроил князь Владимир почетный пир для удельных князей, бояр, богатырей и всей рати дружинной. На почетном месте за столом дубовым сам Владимир-князь восседает. Черная шуба — на плече, соболья шапка — на ухе, царьградскими алмазами переливается. Ошую — княгиня Апраксия в праздничной багрянице, усыпанной драгоценными каменьями.
Пируют у князя добры молодцы, усы мочат в зеленом вине, тяжелые кубки поднимают, заздравные тосты друг другу возглашают. Полная гридница гостей, и столы дубовые от яств даже прогибаются. Тут во всем достаток княжеский; и в меде, и в пиве, и в птице дикой — всего полным-полно. Под ножи пирующих плывут лебеди белые, запеченные со сливами и яблоками. Скоморохи в дудочки дудят, в тарели бьют, прыгают — всем на потеху да развлечение.
Шум и гам стоит, весело гостям. Только красавец Алеша Попович грустен: вино еле к губам подносит, еду почти не пробует. Доспехи его богатырские серебром-золотом отливают, а в темных очах молнии посверкивают. То и дело бросает он взгляды страстные в сторону Апраксин, самой прекрасной, самой завораживающей. И снова хмуро сидит, глаза сощуривая, тонкие усы покусывая, руки белые вверх потягивая, чтобы не затекли. Да и промолвил Владимир-князь Ясно Солнышко ко всем гостям без выбору:
— Гой еси, добры молодцы! А не расскажет ли кто небывальщину, не посмешит ли кто, не развеселит ли сына названого — Алешку Поповича?
И поднялся боярин Гладкий сын Свиридович и начал старую небылицу-неслыхальщину:
И Алеша начал усмехаться.
Недовольно начал возговаривать:
— Да слыхали мы уж эти небылицы! Дальше будет так: «Как гулял Гуляйко до печного столба, как увидел Гуляйко в ковшике воду: „А не сине ли это море, братики?..“ Не нова твоя небывальщина, княже, как и стол твой, княже, не новый!»
Понахмурился Владимир-князь Ясно Солнышко. Гости званые насторожились.
— И не стыдно ли тебе, Алеша Попович? Или мало мы тебя шубами жаловали? Иль казна была для тебя закрытою? Невесел ты днесь, Попович, так иди от нас и один печалуйся.
И Алешка тот ему в ответ:
— Я пойду, и никто не задержит! Не потому пойду, что гонишь меня, а потому пойду, что сам не желаю оставаться! Где это видано и где это слыхано, чтобы почетным гостям ставили деревянные миски, клали деревянные ложки? Разве мало мы захватили серебра и золота, чтобы потчевать нас, как черный люд?
И наступила тишина в ожидании грома.
Закричал тогда толстый Свиридович:
— Гей, казаче Илья сын Иванович! Помнишь ли или вспоминаешь? Как явился ты впервые на подворье, как держал в мешке Соловья-Разбойника. А вот Алешка из гордыни или же из зависти на тебя, казака, гнев свой обратил. И попал бы, ирод, булатом своим в тебя, если бы ты тот булат на лету не поймал! Помнишь-вспоминаешь ли? Так отблагодари его полной мерою: Владимир-князь не покарает…
Снова наступила тишина в ожидании грома. А персты добрых молодцев на рукояти мечей легли. Загремит сейчас сеча злая, что не раз здесь в хоромах кровавилась, камни белые кровью орошаючи.