Ладони у Мокоши болели невыносимо, и она приложила их к земле. И там, где она их вытирала, появились жаркие страны.
— Недобрая ты мать! — закричала она Зге и заплакала от обиды. И от слез ее соленых родилось море.
— А ты… — сказала Зга, уже успев опечалиться, — а ты…
И Зга тоже заплакала, и от ее слез родились озера и реки.
— Уходи прочь! — топнула ногой Мокошь. — Я здесь хозяйка!
И змея зашипела на Згу, и та оторопела.
— Я же тебя родила! — сказала она.
— Ничего не знаю, — мотала головой Мокошь.
— Я дала тебе Силу, — настаивала Зга, все еще на деясь на справедливость.
— Это теперь моя Сила! — кричала Мокошь. — Уходи, мать, уходи!
Зга понурилась. Вот только что она лежала одна и ни о чем не думала и была всесильна, и вот — родила, и только бы жить ей, и говорить с дочерью, и творить Силой новые вещи, но дочь гонит ее. И знала Зга, что детей у нее больше не будет.
— Хорошо же, — сказал Зга. — Я уйду под землю, которую ты мне соткала, — видно, вместо савана. Но не зови меня больше: не вернусь. И знай: не видать тебе и тому, что ты сотворишь, счастья, потому что творение твое началось с того, что ты прогнала мать.
— Счастье? — смеялась Мокошь. — А что такое счастье? Его можно потрогать?
— Можно, — сказала Зга и ушла под землю.
Мокошь ничуть не опечалилась. Она бегала по земле, трогала пальцем холодные звезды и смеялась. Потом ей сделалось так невыносимо хорошо, что она затанцевала. И от ее танца родились горы и бездны.
— Теперь ты видишь, что такое счастье? — спросила из-под земли Зга.
— Вижу! — опрометчиво крикнула Мокошь.
— Больше не увидишь, — молвила Зга, и Мокошь перестала танцевать и опечалилась.
Мокоши сделалось горько и одиноко.
— Мать! — позвала она тихонько. — Мать!
Но Зга не отвечала.
И Мокошь стала в горе рвать на себе волосы, и от волос ее пошли по свету деревья и травы.
Но даже их цветение не радовало Мокошь. Она металась по земле, не зная, куда себя деть.
И от тоски она сошлась со змеей. То была не обыкновенная змея, а змея Упирь. Пока Мокошь препиралась со Згой, Упирь молчала. Но поскольку она была извлечена Мокошью прямо из Зги, то обладала великой Силой.
Мокошь любовалась Упирью, покуда та проникала в нее. Упирь была молочно-голубого цвета и, когда свивала свои кольца, сверкала так блестко, что даже Мокошь отворачивалась. Она заговаривала с Упирью, но та до времени молчала. И так продолжалось долго, очень долго, пока живот Мокоши не стал подергиваться.
Мокошь дико закричала от боли и забилась. Змея обвилась вокруг ее живота и стала его сжимать.
— Что ты делаешь! — простонала Мокошь. — Ты убьешь меня.
Но Упирь молчала и продолжала свое дело, как обессиленная Мокошь ее ни отталкивала.
И вдруг прогремел гром, потрясший небо и землю, и из лона Мокоши вылетела молния, за острие которой держался Перун.
Мокошь ахнула и хотела подняться, но не смогла, потому что Упирь, переползя вниз, обвила ей ноги. А Перун принялся метать молнии в Мокошь, несказанно мучая ее.
— Я же тебя родила! — закричала она.
Но Перун все метал и метал молнии, которые жалили Мокошь. И тут впервые заговорила Упирь:
— А Зга кого родила? — спросила она неожиданно.
— Так вы подосланы Згой! — завопила Мокошь.
— Нет, — отвечала Упирь спокойно, — мы просто творим справедливость.
— Мать, защити меня, — захныкала Мокошь капризно.
Но Зга не отзывалась. А Упирь по-прежнему крепко держала ноги Мокоши, и Перун поливал ее белое тело молниями.
Мокошь испугалась. Она стала биться изо всех сил, и из лона ее извергся камень, и ударился оземь, и раскололся пополам, и из половинок выскочили близнецы — Вилы.
И вскочили на ноги Вилы, и заговорили без умолку, и воцарился мир. Они сыпали всеми словами без разбору, всеми словами, которые только можно было вообразить. И понятно стало, что Сила их была — заговаривать всех до примирения.