На другой год, как сдал Михалка Владимир Ростиславичам, сожгли и Никиткину избу с резным крыльцом у Медных ворот. А когда жгли ее, Никитка ударил в беспамятстве одного из заводил колом по голове — уложил насмерть. И оказался убиенный милостником Ярополка, доезжачим его Охабнем. Понял Никитка, несдобровать ему после такого самоуправства, и той же ночью бежал в Заборье. Куда было еще податься — не в Муром же, к боярину Завиду!
Брел он, как и тогда из Мурома, до самого Заборья глухими лесами, волчьими тропами, хоронясь в чащобе от недоброго глаза. Трое суток не ел, не пил, на четвертые, ночью, совсем уже обессилев, постучал в знакомое волоковое оконце…
Когда Давыдка с Мокеем вернулись в деревню, солнце уже перевалило за полдень. Лодку поставили в заводи у кузни, Мокей привязал ее к колышку.
— Выгребай руду, — мрачно приказал он юноте, а сам вразвалочку, по-медвежьи, зашагал в гору.
Давыдка шел по тропинке за ним следом, а сам все поглядывал вверх — туда, где за двумя соснами топорщилось прогнившими крышами Заборье. Баб на огороде не было — словно ветром сдуло, а у околицы деревни, неясно различимые, пританцовывали на конях всадники.
Первой мыслью было переждать до ночи в кузне у Мокея, но Давыдку томила тревога — чего не стрясется в деревне, коли князья выбрали ее для постоя!.. А там мать, сестра Аленка. Что, как вздумает боярин Захария выспрашивать да пытать их — где Давыдка?
— Пойду погляжу, что да как…
— Ты князей пасись, — посоветовал ему Мокей. — Не ровен час, схватят. Тогда поминай как звали.
Возле кузни на груде старого железа сидел калика, жевал беззубым ртом краюху черного хлеба.
— Фефел, — кивнул ему Мокей, — далеко ли путь держишь?
Старик сглотнул кусок, уставился на Давыдку водянистыми, выцветшими глазами. Не приглянулся ему Давыдкин чистый кафтан — не из княжьих ли угодников? На всякий случай подобострастно улыбнулся.
Мокей сказал:
— Знакомцев своих не узнаешь.
— Отрок мне не знаком, — покачал головой Фефел.
— Из Заборья он. Никодимов сын…
Под лохматыми бровями старика загорелись огоньки.
— Аль позабыл? — удивился Мокей.
— Отчего же, помню Никодима. И сына его помню. Давыдка ли?
— Он самый, старче, я…
— Сдается мне, ходил Давыдка в Андреевых милостниках, — опять недоверчиво покачал головой калика.
Это оскорбило Давыдку.
— В милостниках — не в татях, — сдавленным голосом проговорил он.
Из деревни донесся крик, неясный гул толпы.
— Князья тешатся, — сказал Фефел и суетливо потянулся к шелепуге. Беззубый рот его кривился злой ухмылкой.
— Помню, помню, — бормотал он, будто в смехе, мелко потряхивая бороденкой. — Скакал добрый молодец на лихом коне. Горячий был, караковый жеребец… А где плеть твоя, Давыдка? Хороша была плеть. Зарубки от той плети и пононе у меня на спине…
Неожиданно ловко сбросил Фефел край истлевшей одежи, обнажил серую, всю в струпьях, жилистую шею. Поперек шеи синел шрам.
— Вот она — меточка.
Мокей кашлянул, шевельнул ногой в железной груде. Тихо стало у кузни. Только под плавильной печью потрескивали остывающие угольки.
— Ты меня, дед, не лай, — примирительно обратился к страннику Давыдка. — Княжья служба — дело подневольное.
— Оно и видать, — хихикнул Фефел.
Давыдка кивнул Мокею и, обойдя тинистую заводь, стал подниматься к деревне. Он шел осторожно, то и дело останавливался, вслушиваясь в ровное шелестенье ветерка.
Прямо из лесу, от Никитки, попала Аленка на княжеский пир. Мстислав с Ярополком сидели перед шатром на просторном ковре, вокруг толпились бояре. Неподалеку горел костер, облизывая жаркими языками насаженную на вертел тушу только что убитого лося. Князья пили мед из серебряных чар, отрывали руками куски горячего мяса.
Боярский меченоша шутник Склир с тяжелой бляхой на груди преградил Аленке дорогу.
— Стой, краса, девичья коса, куда поспешаешь, дорогих гостей не замечаешь?
Глаза у Склира, маленькие, будто недозревшие вишенки, ловко обежали ладную девичью фигурку, остановились на Аленкином лице.
— Не одаришь ли милостью, не поклонишься ли князьям-боярам? — с насмешливой сладостью в голосе проговорил он.
Глянула Аленка поверх плеча Склира да так и обмерла вся: не соврал языкастый Склир — и впрямь князья.