Склир встал — сначала на четвереньки, потом на колени, провел рукавом по мокрому от крови лицу.
Поморщился, хлюпая, протянул с укором:
— Ишь навалился, ровно медведь.
— А ты не озоруй.
— Я и не озорую. То не моя — княжья воля. А супротив князя пойдешь ли? Не завидую я тебе.
— Еще поглядим, — сурово оборвал его Давыдка и только сейчас увидел на полу, под образами, перепуганную мать. Он бережно приподнял ее, усадил на лавку. Зыркнул в сторону меченоши, все еще отиравшего разбитое лицо рукавом. — Вона смелый какой. С бабами воюешь.
Меч валялся в сенях за порогом. Давыдка поднял его, но Склиру не вернул.
— Ступай, пока цел, — сказал он. — А это — моя добыча.
— Верни меч, — попросил Склир. — Меня ратники засмеют.
— Не верну. Ступай.
Боязливо пятясь, меченоша выскочил из избы. Скоро за стенами под оконцами и у двери загудели голоса:
— Вор!
— Супостат!
— Выходи, вязать будем!
Давыдка сунулся в дверь, держа перед собою меч. Люди затопали, отваливаясь от избы. Испуганно зашумели:
— Да у него меч!
— Видать, мужик свирепой.
— Выходи, князь велит! — прикрикнул осипшим голосом боярин Захария. — А не выйдешь сам, силой достанем. Тогда пощады не жди.
Мать смотрела на сына тоскливыми глазами.
— Что же это будет, сынок?.. Что же это? — пролепетала она помертвевшими губами.
— Не бойся, мать, — сказал Давыдка. — Сдамся я на княжескую милость, авось голову не ссекут.
Не было у Давыдки другого выбора. Вышел он на крыльцо, бросил меч:
— Вяжите.
Тут же, словно собаки на раненом вепре, повисли на нем служки; вязали сперва с опаской, а после, когда связали, повалили на землю, стали бить кто рукоятью меча, кто ногой. Склир норовил ударить побольнее. Сам он все еще хлюпал и отхаркивался кровью.
— Стойте вы, псы, — отстранил хмельных людей Захария. — Пленник сей зело большой злодей. То Давыдка, мой закуп, князя покойного милостник. Отвезем его во Владимир, судить будем по справедливости. Много слуг наших верных сгубил — за то ему и зачтется…
Тут дым повалил от избы: верно, угольки попадали из печи на соломку, да никто на них внимания не обратил.
Все закричали, бросились тушить, да где там — хорошо просохшие бревна принялись сразу. Яркий свет выхватил за высоко приподнятыми над землей узенькими оконцами бедное убранство избы. На крыльце, будто подбитая птица, припадающая на крыло, заметалась темная фигура женщины.
— Мать! Мать! — позвал Давыдка.
Дружинники хотели удержать старуху. Но она уж взмахнула повоем, согнулась и тут же исчезла в двери, красной, как зев затопленной печи.
Давыдка, не мигая, смотрел перед собой, будто завороженный. Вот приподнялась крыша, зашевелилась и осела внутрь избы. Жаркие искры снопом взметнулись в вечереющее небо. Толпа дохнула разом, подалась вперед и тут же отпрянула… Тихо стало. Люди снимали шапки, крестились.
Перекрестился и боярин Захария; маленькие глазки его мстительно пожирали разбушевавшийся огонь… Громко потрескивали в пламени коричневые, как ржаные сухари, бревна, падал к ногам дружинников разнесенный ветром пепел.
А возле сгоревшей избы, там, где лежал связанный Давыдка под охраной свирепого с лица копейщика, все еще толпились мужики. Никто не смел приблизиться к пленнику, только кузнец Мокей, как всегда черный от копоти, протиснулся к нему с ковшом воды:
— Испей, брате.
— Ступай, ступай, — нацелив копье кузнецу в грудь, погнал его стражник.
Мокей презрительно смерил его взглядом, откуда-то из-под его руки вынырнула Любаша; перехватив ковш, склонилась над Давыдкой. Несколько холодных капель упало ему на потрескавшиеся губы. Он застонал, провел по ним пересохшим языком, но стражник ударил Любашу голоменем меча по спине.
В толпе заволновались.
Князья приказали трубить сбор — заржали кони, крутясь под копытами, залаяли собаки. Копейщики оттеснили мужиков к плетню.
Давыдку перебросили через седло, крепко привязали веревками. С заходом солнца княжеская охота покинула Заборье.
Когда выезжали за околицу, обогнали пробиравшегося по обочине Фефела. Глаза Давыдки и странника встретились. Губы Фефела беззвучно кривились в торжествующей усмешке…
Глава третья
Аленка прибежала к Никитке едва живая, сотрясаясь от плача. Упав в траву, рассказала про все, что случилось в деревне. Лежа за ручьем в березняке, видела она, как вспыхнула ее изба, как рухнула кровля.
— Братки нет, мамка сгорела, — повторяла она одно и то же.