Любаша встала, и Евпраксия залюбовалась ее стройной фигурой. Да и лицом была она хороша — знать, не один парень сохнул по ней, думал — ему достанется. А вот на ж поди, приглянулась Аверкию; выдадут за него девку, нарожает она старосте сопливых ребятишек — мал мала меньше. Будет стирать мужу порты, стряпать да работать от зари до зари на огороде. К тридцати почернеет, превратится в старуху — обвиснут груди, пробороздят лицо, как орало поле, глубокие морщины.
Вышла Любаша к сватам бледная, прямая, по очереди поклонилась всем — отцу, боярину, дочери боярской, ме
ченоше Склиру, своему и Аверкиеву отцу. Оглядел ее Склир бесстыдным блудливым взглядом:
— Ай да ярочка!
— Ай да куница, красная девица,— поддакнул ему Петрил.
Любаша покраснела, а Склир бил уж отца ее по руке. Все, кроме невесты, остались запивать сделку. Аверкиеву отцу Вашке принесли из телеги шубу, он надел ее и сел к столу; Любашин отец Пашута тоже надел шубу и тоже сел к столу. Потом они встали и ударили друг друга по рукам.
— Жить да богатеть, друг друга любить,— прошамкал Вашка.
После пили меды, ели рыбу и курятину, а Любаша голосила за занавеской:
Покатись, мой зычен голос,
Ко всему роду-племени,
Ко всей-то родне сердечной...
Возле избы па лужайке толпилось полдеревни — бабы, мужики, малые ребятишки. Заглядывали в сени. Боярин распорядился выставить перед избой бочку меда — из своего запаса.
Пашута, охмелев, целовал Захарии руки, ерзал носом по мокрому столу:
— Век буду твоим должником, боярин...
— Ты и так мой должник,— отстранялся от него Захария.— Должок-то не забудь. К осени расчет. Помни...
Поздно вечером разошлись гости. Любаша уложила пьяного отца на лавку, вышла из избы — подышать ночным росным воздухом. Большая круглая луна выползала из-за леса. Прохладный ветерок тянул с Клязьмы. А за Клязьмой, в непроходимой чаще, утробно ухал филин.
Не Любаша первая шла замуж за нелюбимого, не она и последняя. Не в радость жить с Аверкием, а что делать?
У плетня выросла высокая тень — Любаша вскрикнула, хотела бежать в избу, но крепкая рука обняла ее, скользнула по плечам, по спине... Сразу узнала девушка боярского меченошу Склира. Горячие щеки его прижимались к ее лицу, жадные губы шептали ласковые бесстыдные слова. Не слыхивала еще Любаша таких слов, и, хоть противился разум, сердцем тянулась она к веселому меченоше.
— Люблю тебя, Любаша,— пьяно бормотал Склир,—
\
Не ходи к Аверкию, стар он. Уедем во Владимир. Будешь жить в красном тереме, в шелках-бархате красоваться, есть будешь с золотого блюда...
— Не могу я, оставь,— хмелея от его слов, несильно отстранялась Любаша. Кружилась у нее голова, манила мягкая трава за плетнем. Думала, слабея: «Да что же это я?..»
Заутра, чуть заря, поп Кирша отправился в церковь приготовиться к венчанью. С вечера перепил меду, утром похмелился и теперь, идя по деревне, про себя бормотал обряд, как бы не позабыть. Был он неграмотен, псалтырь открывал только для виду, а службу всю помнил наизусть — выучил еще при старом попе, отрабатывая ему за науку в поле. Да еще платил попу зерном, да медом, да воском... Думал: помрет поп — оставит ему свой приход. Ан поп и помер, съев грибков на поминках. Отнесли его на погост, и за упокой души над ним вдохновенно пел Кирша, молодой и счастливый. Мужики и бабы приняли нового попа милостиво — как-никак свой, из Заборья, а старого попа им оставил Микулица. Микулица перевел попа в Заборье из Двориков, откуда его выгнали прихожане: говорили, ругается непотребно на клиросе, хоть уши затыкай.
Первый раз венчал Кирша в церкви, да и то не в срок. Обычно свадьбы играли перед самым снегом, когда урожай соберут в снопы и снопы смолотят. Но Аверкию, видать, невтерпеж — боится, как бы кто не опередил его: Любаша — девка приметная.
«Дорогонько обойдется ему свадебка,— рассуждал Кирша, отпирая церковь и с удовольствием втягивая в себя запахи елея и горелого воска.— Дорого да сладко. Обменялись сваты пряником и пивом».
Из-под горы тащился к церкви дьячок, тоже с похмелья. Заплетаясь ногами, подбрел к Кирше, встал поодаль, чтобы винным духом не разило. Выругался Кирша:
— Святые угодники на пьяниц угодливы: что ни день, то праздник.
— То не пьян еще, коли шапка на голове,— в тон ему сметливо ответил дьячок.
Кирша погрозил ему кулаком:
— Поиграй-кось...
Прислушался. С противоположного конца деревни донеслось нестройное пение. Сквозь девичьи голоса прорывались надтреснутые звуки гудков.
— Скоморохов нарядили?
— Как водится,— ответил дьячок.— Невестушку в баню повели, косу расплели, смыли волю вольную да красу девичью...
— Ну, я тебе! — цыкнул на пего поп.
Свадебное шествие приближалось к церкви. В толпе плясали, стучали заслонками и колотушками. Скоморохи вертелись перед людьми, прыгали через головы, весело покрикивали:
— Золото с золотом свивалось, жемчужина с другою скаталась!
— Пей, чтобы курочки велись, а пирожки не расчинивались!
— Гусь с уткой идет, боярин вина несет!..
Шумели вволю. У церкви приутихли. Невеста склонилась, коснулась зубами церковного замка:
— Мне беременеть, тебе прихоти носить.
В полумраке, у налоя, покачивались тонкие языки лампадных огоньков — высвечивали серьезное лицо Кирши, покрывало, толстую книгу. С икон глядели глубокие глаза святых.
— Господи, господи...
Поплыли перед Любашей рубленые стены, холодом обдало сердце: грешна, грешна. Но Кирша уже читал молитву. Бабы позади невесты шептались:
— Аверкиева свеча дольше горит — быть вдовцом...
— Тьфу ты, нечистая сила.
Когда Любашу и Аверкия обводили вокруг налоя, сваха разодрала девичью повязку. К подножью налоя бросали деньги — сулили в дом молодым богатство.
Кирша раскраснелся от возбуждения — вдохновенный голос его взлетал под невысокие своды церкви, эхом докатывался до молодоженов. Аверкий счастливо улыбался. Через силу улыбалась и Любаша. Глаза же ее были прикованы к Склиру, стоявшему рядом с женихом. Меченоша держался прямо, бородка его топорщилась, губы были поджаты, левая рука до белоты сжимала крестовидную рукоять меча.
Венчальные свечи задули разом — чтобы жить и умереть вместе.
Едва живая вышла Любаша из церкви. А тут подружки окружили молодых.
Отставала лебедушка Что от стада лебединого,
Приставала лебедушка
Как ко стаду ко серым гусям,—
пели они. Скоморохи снова вырвались вперед, забренчали в гудки.
«Да как же это? — думала Любаша.— Почему?!» И опять, и опять вспоминала вчерашний вечер, красную луну над лесом, летящий с Клязьмы ветерок, сильные руки Склира и пылкий шепот его: «Люблю тебя, Любаша... Будешь жить в красном тереме, в шелках-бархате красоваться, есть будешь с золотого блюда...»
Подружки, набегая с боков, осыпали Любашу и прямого как жердь молчаливого Аверкия пшеном и просом.
— Дай бог вам любовь да совет,— наставляли старухи, утирая рты вышивными убрусами...
Вечером Склир упал боярину в ноги:
— Батюшка боярин, казни али милуй. Но без Любаши жить я не могу. Думал, пройдет. А не прошло — как дальше быть?..
Надолго, ох надолго запомнилась мужикам эта свадебка! Чего только не съедено было, а уж выпито-выпито-о...
15
Утром Захария отослал Склира во Владимир.
— Дурь-то из головы выбрось,— строго наказал он.— Перепугал ты меня давеча. Не твоя Любаша жена, богом со старостой моим венчана. Или нет на тебе креста?
Молча подчинился Склир боярину. Плетью обуха не перешибешь. А от самоуправства добра не жди. Не бывать с ним Любаше. Уж омыла, поди, ноги своему старику, управляется по хозяйству на мужнином дворе.