послы стали втупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на
чтб им это нужно. Одни говорили: «о чем нам теперь толковать, когда король во всем
уступил?» Другие возражали: «как можно отказаться от того, чего мы так усиленно
добивались?» «Да, может быть, над нами посмеются»,—говорили третьи. И так долго
они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов и не сказал, что сенат, долго их
ожидая, теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда, чувствуя, что
они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало
они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а
за ним Лещинский отличились красноречием, прочитали сенаторам выговор за то, что
они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и
теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал
ничего о сношениях короля с иностранными державами и выставлялъ
134
свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам.
Дневник Освецима приводит любопытную речь одного из противников короля, с
такими оригинальными рассуждениями: «Положим, что король, при помощи
чужеземцев, завоевал бы Константинополь; чья же бы это была собственность: частная
ли короля и его союзников, или Речи-Посполитой? Если частная, то были ли бы мы
довольны тем, что наш король усилился; а если бы король поделился добычею с
народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к
Польше? Новые подданные привыкли к рабству, они пребывали бы в повиновении у
короля и тем приобрели бы .его расположение, а нам бы достался жребий тех
македонян, которые,бывши свободным народом, пошли за Александром Македонским
на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых
привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна приватная печать на приповедных
листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли
Речь-Посполитую паны сенаторы, или охраняли ее очень хладнокровно. Пусть же, по
крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам
истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не
будут угрожать нам на будущее время».
3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не
употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турциею и
Крымом, не допускать Козаков ходить на море, удалить от королевской особы
чужеземцев, поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить
гвардию до 1200 человек, не установлять без воли сейма никаких коммиссий о
пограничных делах, и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи-
Посполитой.
С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Щавинский
произнес такую обличительную речь в глаза королю: «Выло время, когда везде только и
слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась
в печаль и горесть. Мы всюду, слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей.
Этому причиною иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные
советы, поживляясь чужим достоянием. Чтб около вас делается, о том знают прежде в
Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла — венецианский посол,
который, окончив свою миссию, живет здесь за тем, что старается свалить тягость
войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного
венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи
против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом
устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев.
Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в
насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной
алймии превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа».
Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все
постановления сейма ’).
') Pam. Albr. Radz., II, 198—245. Relat. Тиер. Zbior pam. о dawnej Polsce., Y, 1-34.
135
Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только
ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от