Мы подошли к белоснежной церкви. Она чудно вписалась в зимний пейзаж, озарённая полуденным солнцем. Ненадолго остановившись, мы завороженно её осмотрели и затем протиснулись внутрь. Меня обдало приятным насыщенным запахом, и вмиг стало теплее. Мама помогла мне раздеться, вынула длинную белую рубашку и крестик на золотой нитке. «Ты же помнишь молитву, которую мы вчера учили? Может пригодиться», – мягко сказала она. Конечно, я помнил. Вечером ранее я расхаживал по комнате и разучивал «Отче наш». Процесс зазубривания из памяти стёрся, и казалось, будто молитва поселилась в моей голове. Я надел крестильную рубашку и принялся разглядывать её жемчужный лоск, такой необыкновенный в мягком свете.
Мы вышли из тесного притвора и оказались в основном помещении церкви. Вокруг было много высоких людей, они переговаривались, держали младенцев, кто-то фотографировал, пожилые женщины в пёстрых платках воодушевлённо перешёптывались и жестикулировали. Стены были покрыты изображениями приятных лиц. Всюду сияла позолота, она освещалась тусклыми свечами и озаряла душу приятным чувством. Мне понравилась эта скрытая от города роскошь. Вдруг среди гула прозвучал знакомый голос: «Я буду твоим крёстным отцом». Я разглядел своего дедушку, по настоятельной просьбе которого меня когда-то и назвали Богданом, и улыбнулся ему в ответ. Его морщинистое лицо в этом мягком освещении казалось особенно умиротворённым. Впрочем, всё вокруг выглядело приятным и восковым.
Толпа начала сгущаться, и я наконец разглядел то, что находилось посередине помещения. Громадная, как мне тогда показалось, чаша со святой водой поблёскивала отполированными боками. Священнослужитель дождался тишины и начал неясное мне действо. Я не обращал особенного внимания на то, что тогда происходило; беспокоило скорее предчувствие и моего неизбежного участия. Ждать пришлось недолго, и уже скоро мы с дедушкой стояли около священника. Он опустил руку в чашу, и, коснувшись моего лба, промолвил что-то невнятное и таинственное. Уже через несколько мгновений у меня на груди висел крест. Было как-то неловко, трепетно и страшно. Помещение насыщалось густым маслянистым запахом и плотным туманом. Я посмотрел на свой крестик – он висел на золотистой нитке и был поразительно тонким. Небольшого усилия было бы достаточно, чтобы его согнуть, однако я бы не осмелился так поступить. Возникло ощущение, будто за это время, проведённое в церкви, я что-то приобрёл, и дело было не только в крестике. Я начал чему-то принадлежать. Дедушка взял меня за руку, мама одобрительно поцеловала в щёку, и мы вместе направились домой.
Я решил, что отныне почитаю одного единственного Бога, Иисуса Христа.
Глава 3.
Мы с дедушкой, глубоко верующим человеком, сидели в гостиной и говорили.
– Ты думаешь, что Христос действительно существует? – спросил я.
– Я не просто так думаю, я верю, а значит, для меня он точно существует, пускай я и не вижу его так, как вижу тебя я или как видишь меня ты, – дедушка задумчиво улыбнулся.
– А ты с ним общаешься?
– Конечно, – его лицо озарилось покоем и добротой. – Я общаюсь. Через молитву.
– А как это делать? – поинтересовался я. Понятнее не становилось.
– Перед тем как уснуть, подумай о Боге и мысленно отправь ему послание. Поблагодари за то, что принёс тебе этот день; попроси у Него прощения, если обидел кого или проказничал; пожелай чего-нибудь, если искренне того желаешь. И в конце не забудь сказать «аминь».
Этой же ночью я молился. И никогда в моих мыслях не было такого явного, ощутимого монолога. Адресат, правда, не удостаивал меня ответом и не посылал никаких знаков, что мои молитвы не обращены в никуда. Но я продолжал. Просил прощения, если днём солгал, благодарил за хорошее настроение и появлявшиеся иногда хорошие оценки. Желал, в основном, игрушки – о них я мечтал и глядя на падающие звёзды, и при совпадении часов и минут на циферблате, и при бое курантов. Опытом делился с братом – тот также практиковал ночные молитвы по наставлению дедушки.
Так что теперь всегда, перед тем как нагрянет сон, в голове моей звучало слово «аминь».
Однажды, расположившись поуютнее на тёплой детской кроватке, я задумался. С Богом, вероятно, говорит очень много народу, ведь если я в него верю, то как можно верить в кого-то ещё? И вдруг пред моим мысленным взором возник темнокожий худой мальчик в оборванной одежде. Его окружала сухая пустыня с обезвоженной почвой и голыми деревьями. Он был печален и бессилен. Я представил, как он голодает и мучается от жажды, а к ночи, расположившись на охлаждённой земле, дрожит и просит у Бога немного воды, а после всё равно благодарит Его за возможность жить.