– Нет, я не с вами. Мне надо на Чистые пруды.
– И мы туда же, – вскричал Амфилов.
– Но я… к моей знакомой.
– А мы к нашим знакомым. Ну, вот и соединим их.
– Нет, погодите, – сказал вдруг Есенин, – сначала я все же промечу один банк.
Но едва он успел произнести это слово, как дверь, ведущая в коридор, распахнулась, и перед изумленными игроками предстала фигура повара в белом фартуке и таком же колпаке. Все уставились на него с испугом и изумлением. Несколько секунд он стоял молча, наконец заплетающимся языком пролепетал:
– Об… ла… ва…
Это слово, не очень длинное, круглое и мягкое, произвело действие разорвавшейся бомбы. Все мгновенно смешалось в одну кучу: столы, стулья, люди, карты рассыпались пестрым испуганным узором по побледневшему зеленому сукну, ставшему сразу вдруг скучным и утомленным.
Не помня себя, выскакиваю через черный ход во двор, прямо в сугроб. Перебравшись через забор, очутился в соседнем дворе. К счастью, он оказался безлюдным. И через поломанные ворота вышел на боковую улицу, где столкнулся с Амфиловым и Есениным.
– Вот здорово! И ты здесь? – воскликнул Сергей.
– Тише… А как остальные?
– Влопались, брат, как кур во щи.
– Скорее отсюда.
– А вот и извозчик.
– На Чистые пруды.
– Троих?
– Ну конечно, дедушка, троих, а не четверых.
– За троих две сороковки.
– Ну, живей!
Втискиваюсь между Амфиловым и Есениным, и сани, ныряя в сугробах, понеслись по Дурносовскому переулку. Одни сугробы сменялись другими. Пухлые снежинки безостановочно падали с неба, уже начинавшего светлеть. Пахло морозом, лошадиным потом, махоркой и старой, потертой кожей. Голева моя невольно опустилась на грудь. Я находился в каком-то странном состоянии полудремоты-полузабытья. Один – почти незнакомый, другой – почти родной, но оба такие далекие… Мне захотелось сжать чью-то руку, но я удержался. Когда проезжали мимо какого-то трактира, дверь с визгом приоткрылась, и оттуда вылетела вместе с густым паром, похожим на облако, грязная ругань. Странно, она не показалась мне в этот момент ни оскорбительной, ни грубой.
Амфилов, отяжелевший, но не уставший, шептал время от времени:
– Поэзия – святое дело!
А Есенин сверлил упорным взглядом спину извозчика.
Навстречу неслись дома, окутанные предрассветным туманом, снегом и морозом. Из пригородов и деревень съезжались дроги, наполненные дровами, жбанами с молоком, покрытыми рогожами. Медленно просыпалась тяжелая каменная Москва.
Поиски удовольствий
Деревянные створки ширмы, обтянутые вышитым красным шелком, упали с грохотом на пол, открывая смятую постель.
Соня открыла глаза.
Что случилось? Неужели ширма опрокинулась во сне? А где же та процессия, которая только что проходила по улице, – жуткая и пьяная? Соня смотрела на нее из окна расширенными от ужаса глазами. Или это приснилось? Она протерла глаза. Ну конечно сон.
В это время раздался стук в окно. Жалобно задребезжало стекло. Девушка подошла ближе. Сквозь двойные стекла она различила знакомые черты. Это Рюрик, а за ним кто-то еще, и даже не один, а двое. Соня рассердилась. Ведь она просила приехать его одного, а не везти с собой целую ораву. Поставив на место ширму, она подошла к зеркалу.
Громадное трюмо отразило маленькую худенькую девушку с большими глазами, обведенными синевой. Взяв со стола пуховку, слегка припудрила лицо, потом расправила помятое платье – ожидая Рюрика, заснула одетой. Перед самыми дверьми остановилась и, достав из сумки какую-то баночку, нюхнула через трубку белый порошок…
– Рюрик, это ты?
– Конечно, я.
– Ты не один?
– Нет.
– Почему ты не один?
– Ко мне привязался Сережа.
– Есенин?
– Есенин. И с ним еще один знакомый.
– А если я их не пущу?
За дверью кто-то засмеялся.
– Тогда мы выломаем дверь, – раздался голос Есенина.
– Мма-дам, мма-дам… Среди членов поэтической семьи не может быть такого неблагородства, – гудел Амфилов, – тем более что мы приехали за вами, чтобы повезти вас в один с-с-семейный дом,
– Какой семейный дом? Я никуда не хочу ехать. Мне нужен Рюрик по делу, а больше я никого не приму.
– Красавица, родная, открывай, или я разобью окно, – кричал Есенин.
– Ну хорошо, я открою, только на минуточку.
Дверь распахнулась, и все трое ввалились в коридор, внося с собой ветер, снег и мороз.
– Скорей закрывайте, – сердилась Соня.
– Знакомьтесь, это Амфилов, меценат, с Сережей вы знакомы, – говорю я и целую ей руку.
– Рюрик, зачем ты их привез? – шепчет Соня. – У меня к тебе серьезное дело.
– Нельзя от них отвязаться. В клубе была облава. Мы вместе выкатились оттуда.
– Облава? Боже мой, вот удовольствие… Может быть, все это к лучшему. У меня голова кругом идет. Хочется чего-нибудь небывалого. Рюрик, не знаю, поймешь ли ты меня, но мне хочется выйти на улицу и лечь на мостовую, чтобы по мне проскакала конница.
– Во всяком случае, – смеюсь я, – это желание хорошо тем, что его можно осуществить только один раз.
– Что вы там шепчетесь? – закричал Есенин. – Рюрик, я тебя сегодня прибью, чует мое сердце… Соня, у тебя есть выпивка?
– Зачем, у меня есть с собой, – засуетился Амфилов, вытягивая из кармана огромной дохи бутылку вина.
– Друг, – кинулся к нему Есенин, – дай я тебя расцелую. Русская душа! Широкая натура. Фармацевт! Меценат!
– Послушайте, бросьте вы это фармацевство! – рассердился Амфилов.
– Не буду, не буду, не сердись, ведь я – любя…
Тем временем Соня шмыгнула за ширму и через минуту вышла снова, лихорадочно возбужденная, с расширенными зрачками глаз, казавшихся благодаря этому еще громаднее.
– Вина, дайте вина! Я вам расскажу свой сон!
– К черту сны! – закричал Есенин. – Да здравствует явь, черт возьми! Я реалист. Я противник мистики. Мистика… это… это чертовщина. Разум – новое начало. Кажется, так говорится? Рюрик, ты что смеешься? Ты мне не веришь, да? Не веришь, скажи?
Он подошел вплотную и посмотрел прямо в лицо своими смеющимися лукавыми глазами.
– Люблю тебя, – после долгой паузы произнес он. – Люблю за то, что ты понимаешь очень многое, и то, что я сам не хочу понимать.