— Да, меня любили.
— И что же, ни одна не могла тебя отвлечь от этих мрачных мыслей?
— Могли. Мне всегда казалось, что с женщиной нельзя умереть, что в ней есть вечная жизнь. Но потом почему-то умирали они, я оставался жить.
— Значит, ты приносишь несчастье?
— Нет, нет! — Он замахал руками. — Я был не виноват, не виноват!
— Ну, успокойся, — сказала она. — Сделать меня еще несчастней ты не можешь, и потом я как-то ужасно привязалась к тебе. Ведь случается, что именно такие, как ты, выводят из беды, случается?
«В сказках случается, — подумал он, — в сказках, в стихах случается, когда пишут о себе сами же поэты, а в жизни из беды способна вывести сама же беда, если выведет».
Ему стало невыносимо тревожно. Он взглянул на девочку, ему показалось, что он перехватил взгляд ее, брошенный в сторону матери, — неверный и странный, она пристально смотрела на мать и одновременно боялась встретиться с ней глазами. Приближалась весна.
Старик лежал на полу. Он упал ночью, когда встал с постели, чтобы пойти в туалет. Он упал, зацепившись ногой за шкаф, упал на правый бок, вывихнув попавшую под плечо кисть руки. Теперь он лежал на холодном полу, мечтая перевернуться на спину. Туалет оказался вне пределов досягаемости. Он чувствовал себя беспомощным, как черепаха, лежащая на панцире. Только в его случае к отчаянию примешивалась еще и боль.
Необходимо было добраться к телефону, позвонить домой Валерию, телефон стоял на стуле у постели, в двух метрах от лежащего. Он попытался шевельнуться, но ни одна клеточка его существа, ни физическая, ни духовная, не подчинялась ему. Сдвинуть тело с места не удавалось. Старику стало страшно, он подумал, что переживет Валерий, застав его утром одного, на полу, совсем-совсем мертвого, какие муки совести будет испытывать мальчик до конца своих дней. Тогда он решил сначала мысленно восстановить весь путь, который ему предстоял, эти проклятые два метра.
Надо прежде все-таки перевернуться на спину, преодолеть эту страшную боль в руке, а затем, отталкиваясь пятками и помогая телу локтями, постепенно вытянуть себя к телефону и завершить этот страшный переход.
Господи, если бы кто-нибудь из друзей увидел его сейчас! Еще вчера он не мог представить себе подобного бессилия, он лежал на полу, и только воображение управляло сейчас всеми его движениями. Он двигался, как лодка по суше, а потом он почувствовал, как расползается под ним пятно, долго не понимал, что же это могло быть, потому что ничего подобного он не закладывал в мозг, и когда догадался, заплакал. Конечно, он мог еще рассчитывать, что пятно это было пятном крови, но только мысленно, потому что физически он почти сразу догадался, что случилось. Это было позором, нельзя умирать так постыдно, мальчик найдет своего наставника в луже посреди комнаты. Бессилие на минуту сменилось яростью, но минуты этой оказалось достаточно, чтобы он перевернулся на спину.
Он поблагодарил Бога и приступил к осуществлению своего тактического плана. Опереться на левую пятку, так, перенести тяжесть тела на правый локоть, потом на правую пятку — и так миллиметр за миллиметром. Дорога предстояла дальняя. Теперь он не видел телефона, но чувствовал его угрюмое присутствие в темноте. Самым страшным было бы, если Валерий позвонит справиться о его здоровье, а он еще не сумеет доползти. Мысль о том, что Валерий опередит его, придала старику еще некоторые силы, и он продолжал ползти, временами застывая на полу и тупо глядя в потолок. Ни о чем необыкновенном он не думал, мысленно он видел только себя, проделывающего этот адский путь к телефону, а потом пытался повторить его реально. Никаким рассуждениям о смысле жизни он не давал себя расслабить, он только хотел позвонить Валерию раньше, чем это сделает сам Валерий. Так он полз к телефону с трех ночи до восьми утра и только когда дополз, вспомнил, что звонить некуда — Валерия вчера арестовали.
Он привез в Ленинград невесту, возлюбленную, он не знал, чего хочет больше: ее показать городу, город — ей? Петербург удивил его по весне, он тоже готовился к возвращению бессмертного Шурки. Везде сияли белые полотнища, на них были написаны новые непонятные слова, о которых, возможно, и мечтали сидящие у костра звери. «Соединяйтесь… Да здравствует… весны…»
Город снял с себя флер хмури, это историческое наваждение — стоять насупившись и строить из себя важного вельможу. И камни бывают теплыми, и золото блестит.
Ленинград слепил холодным весенним светом, немного дурным, чуть-чуть тошнотворным, с легкой гнильцой, что объяснялось присутствием каналов и ветром с Невы. Гнилостное весеннее дыхание города — оно было воздухом его юности, где безумие следовало за безумием, как золотые волны, накатывающиеся сейчас на дома, соборы, площади.