В купе было тесно от внезапно приобретенных кочубеевских богатств, от жаркого соседства с Пушкиным, богат и славен Кочубей, от всего этого счастья, когда молодость вернулась и друга ты увозишь от беды.
«А вдруг я бессмертен?» — подумал старик. И подмигнул Богу.
Чаша стояла посреди двора. С восьми утра в нее начинало проникать солнце. К полудню чаша наполнялась им до краев.
Мальчик смотрел на чашу, и лицо его розовело.
Князь понимал, что его вынуждают сделать подарок. Такие подарки не делают. Может быть, погрозить мальчику пальцем?
Просил не мальчик. Просили локти на парапете веранды, ладони у щек, глаза.
— Она надтреснут, — беспомощно сказал князь.
— Я знаю, — ответил мальчик.
— В нее ничего нельзя налить, — сказал князь.
— Я знаю, — ответил мальчик.
Князь вздохнул. Дети князя жили в Америке, жена умерла, некому было отогнать мальчика от веранды.
— Как тебя зовут? — спросил князь.
— Георгий.
— Твое имя, как гром в горах. Геор-р-ргий. Кем ты хочешь быть, Георгий, когда вырастешь?
— Царем.
Мальчик отвечал серьезно. Глаза его светились. Он смотрел на чашу.
Князь понял — чаша нашла своего подлинного владельца.
— Что ты будешь делать с ней, если я тебе ее подарю?
— Буду смотреть на нее всю жизнь.
— Нельзя смотреть всю жизнь на одну вещь.
— Можно, — ответил Георгий, — если она красивая.
Мальчик нес чашу на вытянутых руках. Прохожие обходили его стороной и оглядывались. Чаша тяжелая, из яшмы. Мальчик принес чашу домой и поставил перед отцом.
— Это очень дорогая вещь, — сказал отец.
— Она надтреснута, — ответил мальчик.
— Откуда она у тебя?
— Мне дал ее князь.
— Где ты нашел князя?
— На Подоле.
— Почему ты решил, что это князь?
— Ты сам сказал мне, папа, что этот человек богат, как князь.
— Сколько я должен ему за это?
— Нисколько, папа, он дал мне эту чашу бесплатно.
Отец долго смотрел на мальчика, пытаясь понять. Потом что-то понял и успокоился за сына наперед: на всю предстоящую тому трудную жизнь. Притянул к себе, поцеловал в лоб.
— Беги, мой мальчик, — сказал отец.
— Вот вы — всемирный человек, художник, — сказал следователь. — А я испытываю к вам брезгливость.
Старик молчал. Он с презрением относился уже к самой мысли говорить в этом кабинете о смерти Михаила. Исполнитель Каварадосси тоже давно захлебнулся, надо бы его партию передать кому-нибудь другому.
Старик молчал. Вот уже двадцать лет он разглядывал этот кабинет, и за все двадцать лет в кабинете ничего не изменилось, до чего же товарищ генерал боится изменений. Сейчас кабинет залихорадит, и они оба, как в салоне комфортабельного авиалайнера, в котором он никогда не летал, наберут высоту и полетят, полетят. Так они летят вместе уже двадцать лет. Что ж, попутчиков не выбирают.
Когда-то он метался по салону в поисках выхода, но потом понимал, что они в полете, и успокаивался. Да, здесь уютно, в конце концов, комфортабельно, привычно. А Михаила больше нет.
— Зачем вы это сделали, ну, зачем вы это сделали? — продолжал бушевать генерал. — Зачем вам понадобилось беспомощного человека таскать за собой в вагоне по Украине?
— Он умер, — тихо сказал старик.
— Конечно, умер, а о чем мы тут с вами битый час говорим?
— Не кричите на меня, — попросил старик. — Пожалуйста, не кричите на меня.
Раньше он никогда так не отвечал, при первой их встрече, двадцать лет назад, он вошел в кабинет наглый, развязный и потребовал, чтобы следователь снял пиджак.
— Снимите пиджак, — сказал он. — Тогда мы будет говорить на равных, в пиджаке у вас партбилет, я беспартийный, снимите пиджак.
А теперь сидел тихий, пристыженный, даже жалко, неужели победа?
— Вы друга убили, вот что! Вас бы надо снова посадить, да нет состава преступления, статьи такой нет.
Отец говорил: «Что вы хотите — в мавзолее труп, вот он и смердит на всю страну», — а Михаила больше нет, нет больше Михаила. В магазине отца тепло, никто уже не помнит, как согревают настоящие вещи, тепло втиснуться между бюро красного дерева и буфетом восемнадцатого века, он толкнул буфет дружески плечом, тепло разглядывать в медный микроскоп собственный грязный ноготь и слушать, как сочиняет отец покупателю очередную небылицу про буфет, что он из губернаторского дома, что он не имеет права держать так долго в магазине историческую вещь. Он набавлял цену, отец, а буфет слушал, и мальчик слушал, и покупатель, они были заговорщики все трое, а Михаила больше нет.