— Мы победили! — крикнул Георгий и побежал дальше, стреляя в небо из лука.
Прямой не обратил на крик никакого внимания.
— Петров, — читал он. — Стейнвей…
Он колотил тлеющим полотенцем по кухонному столу. Обожженная бахрома отлетала и гасла. Так было всегда. Если он брал чайник или кастрюлю полотенцем с огня, оно обязательно возгоралось, и он гасил его ударами по кухонному столу. В привычку вошло быть поджигателем и гасить пожары.
— Ты снова сжег полотенце? — спросила она.
— Дорогая…
Старик затрясся всем телом, он бросился к вошедшей женщине, чтобы погасить дрожь.
— Если бы ты знала, как мне все это надоело.
— Свет не зажигай, — попросила она. — Проснется Мария, а я не хочу ни с кем сейчас, кроме тебя, разговаривать.
— Что-нибудь с маленьким? — в ужасе спросил старик.
— Не с маленьким — с маленькой. Я не в порядке. Воспользовалась каникулами — и к тебе.
«Значит, снова разочарование, — подумал старик. — И снова она будет говорить о любви. Как избежать рассказов о любви, которой никогда не было?»
— У меня ничего, кроме чая, — сказал он. — Я крикну соседей, они соберут.
— Тихо, не суетись, тихо, мне ничего не надо, только ты, я ненадолго.
«Только я, — подумал старик. — Ей ничего не нужно, кроме меня, такая малость».
Они прошли в большую комнату, наверное, в обычных домах эта комната называлась бы столовой, но здесь все теряло свое обычное предназначение, срасталось в общее с другими комнатами тело, уходило в темноту, в космос, но в какой-то очень уютный космос с запахом кожи, красок, свежего дерева. Это громадное тело, жившее в холостяцкой квартире, было опрятно. Конечно, если зажечь свет, обнаружатся арбузные корки на столах, посуда в жирных пятнах, но какая это была посуда и какими гранями повернуты корки! Все в этом доме становилось искусством и должно было оставаться на местах, пока позволяло время.
На ощупь она провела по его лицу, бороде, только она одна знала, что стариком он не был. Она гладила его руки, ей нравилось их гладить.
— Ты влюблена? — спросил старик.
— Я всегда влюблена.
— Кто он?
— Если бы я знала, кто они, в кого я влюблена. Скоро все кончится. Ты влюблен?
— Да, в юношу, прекрасного, как лань. Скоро все кончится.
— Он знает?
— Зачем ему знать? Я захвачу его врасплох, я воспою его в поэме, и он уступит мне.
— А потом?
— Потом все кончится.
— И ты будешь навсегда принадлежать мне?
— Я и так всегда принадлежу тебе. Что маленький?
— Его бес водит. Он хочет заработать большие деньги, не знаю, зачем они ему, какие-то друзья, девки, он очень красив.
— Говорит обо мне?
— Никогда, со мной никогда. Но думает. Я всегда знаю, когда он думает о тебе.
— Я ваш позор.
Она улыбнулась в темноте, убрала руку.
— С Марией по-прежнему ссоритесь, все отдельно?
— Я проклял ее.
— Родную сестру?
— Да, проклял. Она пожалела брату стиральный порошок.
— Как это «проклял»?
— Тогда я накупил этого проклятого порошка и осыпал ее с головы до ног, потом я окатил ее водой из моего ведра, и когда она вспенилась, я крикнул ей: «Забери весь мой стиральный порошок, я дарю его тебе, будь ты проклята!»
— Боже мой, а она?
— Она долго смотрела на меня, вся в мыльной пене, как Ведьма-Снегурочка, а потом вцепилась, и мы катались с ней в пене по линолеуму, выкрикивая проклятия, мы катались туда и назад вдоль террасы, пока не покатились вниз по лестнице на двор, и за это время она припомнила мне все, и я не знал, какая злая у нее память: какие-то неоплаченные счета за электричество, разбитые чашки, неверно поделенное наследство и даже то, что я в четыре года взял у нее четырнадцать копеек на соску и не вернул.
— А ты?
— После того как все кончилось, я простил ее.
— И сейчас у вас мир?
— Почти.
Она подошла к окну и стала на фоне безжизненно светящегося гостиничного неона, стала в профиль, нарочно, он любил разглядывать ее профиль.
— Я никогда не могла привыкнуть к этой резкой смене ненависти и любви.
Хотелось обрисовать ее силуэт на фоне окна, перевести на стекло и прямо на силуэте ее, ближе к сердцу, повесить распятие, пульсирующее, как сердце. Будет идти дождь и сжиматься распятие, взойдет солнце, и озарится ее силуэт.