Потом вышла замуж сестра и привела в дом мужа, довольно скоро после этого умер отец, затем женился Илья и ушел из дома, затем Михаил.
Но по первому их желанию они могли явиться в дом, где оставались мама, сестра с мужем, отцовская библиотека.
Они приходили сюда уверенные, что все это неизменно, пока жив хоть один из них.
Затем заболела сестра, у нее отнялись ноги, вскоре она умерла.
Мама осталась жить в доме с зятем. Братья после смерти сестры стремились в дом еще больше, виня себя во всем, что происходит, и спасая от горя маму. Затем умерла и мама.
Муж сестры через два года женился, привел в дом новую жену, но право заходить в библиотеку отца никем не было отменено, и однажды, взяв какую-то нужную ему книгу после довольно долгого неприхода в отчий дом, Михаил уединился в туалете, сел на толчок и увидел, что мешочек на гвозде, из которого торчали газеты, сшит из байкового маминого халата. Больше он в этот дом не приходил.
Михаил никого не хотел винить, старик тоже, но оба знали, что виновато время, оно приносит забвение. А это слово старик ненавидел.
Мусорный ветер бил в лицо, он хватал ветер руками, жизнь либо была, либо ее не было, мы умрем, наши вещи переживут нас, пусть их вид не заставит краснеть за нас. Взгляните: только что это было сиденьем стула, и вот уже рама, и в ней улыбающееся лицо девочки-куклы. Все очень просто, надо только увидеть предназначение, заставить жить заново. И что же, после всего этого вы будете утверждать, что всему есть предел? Дураки, каждая материальная пылинка содержит в себе частицу духовного.
Главное — непредвзятость. Это стул — на нем сидят? Это стол — за ним едят? Почему? Когда исчезнут инструкции, начнется искусство. Инструкция подлая бумажка, чтобы снять с себя ответственность, надо возвращать вещь изготовителю переделанной — сводить его с ума.
«И как этому старому педерасту удалось приручить весь город?» — спросила сама себя вслух его сестра Мария и перевернула на сковороде толстолобика. Она знала, что брат терпеть не мог рыбный запах, сама тоже рыбу не любила, но отыскивала, где только могла, и жарила по утрам.
Отчий дом теперь принадлежал им обоим. Всю жизнь она прожила с родителями, здесь вышла замуж, отсюда хоронила отца, но вернулся Георгий, и покойная мать отдала ему лучшую половину. Она ненавидела его не за то, что вернулся, втайне она сострадала брату, считая его неудачником, она ненавидела за то, что материнский подарок принял он как должное. Он все принимал как должное, гений, мир был обязан ему всем; когда не было еды, он кричал соседям, чтобы принесли, и те несли; когда не было денег, он продавал какую-нибудь дорогую вещь из родительского наследства, не спрашивая ее, Марию, и все ночи напролет торчали на его половине гости, которым почему-то интересно было знать, о чем думает этот старый неуч, не прочитавший ни одной книжки, она-то знала, что в доме у него ни одной книжки не было, а в детстве, когда еще можно было прочесть, ничего, кроме рисования, его не интересовало.
Она, умная, образованная женщина, кандидат экономических наук, сидела на своей половине одна, а он кормил гостей чужой едой и своими байками.
Обиднее всего, что мама любила сына больше дочери, мама, хитрая мудрая женщина, становилась с ним совсем идиоткой, позволяла делать все.
Часто он сажал ее, как куклу, на диван, обряжал в какие-то тряпки, пристраивал на колени к ней диковинную свою картину, на которой была она же, только в детстве, одетая почти так же, фотографировал. Он говорил не переставая, а мама слушала и следила за его руками, потому что он не просто говорил не переставая, не переставая строгал, пилил, клеил, паял, вырезал, все это будто возникало прямо из его пасти, из этого сонма глупых слов, которые он, уже почти охрипнув, ухитрился произнести за вечер, за жизнь, мама слушала, смеялась, однажды она видела, как он, бросив работу, элегантнейше, надо быть справедливой, при всей своей полноте он был легок, как шарик, подхватив маму, танцевал с ней под музыку недавно приобретенного им старого патефона, который он купил на майдане совершенно сломанным и сам отремонтировал. Мария хотела войти и отругать их обоих, но вместо этого тут же, у двери, заплакала, так хорошо стало на сердце от музыки ее юности.
Маму он хоронил так, как сейчас уже не хоронят дети родителей. Обрезал головки розам и ковровым узором выстелил вокруг ее головы, гроб стоял на персидском ковре на фоне огромного семейного шкафа семнадцатого века, а на самом шкафу он повесил иконы, и сам стоял среди икон, как бог Саваоф, чтобы все люди видели, как он плакал и какой он любящий сын.