Диковинное пересечение судеб принадлежало только ей, ее звезде, это она вела его и многих других по жизни, он же двигался несамостоятельно, главным образом в зависимости от дислокации полка, в котором служил. Она дала Трофимову телефон подруги, и они расстались.
«Сказочник вернулся, Сказочник!» — пронеслось по тюрьме.
Весть о том, что Сказочник, так звали старика, снова в тюрьме, скоро стала известна всем. Перепархивали по тонкой нитке из камеры в камеру трепещущие, как бабочки, записки, тюремная почта, со скукой наблюдали за полетом записок надзиратели со двора, они несколько раз на дню входили в камеры и обрывали нити.
Становились арестанты на колени, лицом в унитаз и успевали крикнуть сразу вслед за схлынувшей водой: «Сказочник здесь!»
И проснулась тюрьма, и приготовилась слушать.
«Это было в Казани зимой. Я зашел в универмаг погреться, как всегда не без тайной надежды наткнуться на какое-нибудь местное творчество: глину, вышивку, ковер, но везде были латунь, железки — бессмертный ширпотреб! Это гласная пропагандистская идея — и днем и ночью напоминать нации об ее поражении, и вещицы вокруг чтобы формой напоминали то щиты, брошенные татарами на Куликовом поле, то ордена русским воинам за победу над татарами, глубокомысленные безделушки! И вдруг я наткнулся на нее, она промелькнула в каком-то зеркале и так бы в нем и осталась, не оглянись я мгновенно.
Красавица. Имя ей — Клара. Она красавица, я такой же, как сейчас, может, только еще чуточку неотразимее, двадцатипятилетний и без бороды. Почти сорок лет назад. Позже я понял, что она никогда не полюбила бы меня, не будь такой близорукой. Возможно, я показался ей похожим на Лермонтова. Вы не находите? Впрочем, я думаю, вы Лермонтова представляете себе слабо. Это грех, но я вам его отпускаю. Легкий, маленький, усики над губой холеные, черные, заносчивый, это мы с Лермонтовым, если не приглядываться. В девятнадцатом веке такого сходства достаточно, чтобы женщины сошли с ума, гениальный поэт, трагическая участь, но она была продавщица в галантерейном отделе казанского универмага, татарка и русских книг не читала. Я очень сильно полюбил эту девушку, ее звали Клара. Я ей обязан, что немного знаком с этим чувством, которое возникает странным образом и исчезает бесследно. Как всегда, я торопился, мне хотелось все сразу, я хотел красоту как подношение из рук самой красоты получить.
У прилавка в магазине знакомиться глупо, все что-то спрашивают, надо долго стоять. Я и стоял и чувствовал себя счастливым, если бы мог раздвоиться, то влюбился бы в самого себя. Не верьте, что нехорошо заговаривать на улице, знакомиться с продавщицами, это снобизм. Если полюбил — скажи там, где любовь застанет.
Она назвала мне свое имя сразу, я — нет, объяснил, что такое имя, как мое, нельзя произносить в столь суетном и шумном. Я и предложил пойти ко мне в гостиницу. Она отказывалась очень долго. Говорила, что пора домой, что у гостиницы, в которой я живу, дурная слава, там всегда милиция дежурит, и я сказал ей: „Что ж, пусть мы замерзнем, пусть у озера Кабан найдут наши оледеневшие тела, все равно никуда домой я тебя не отпущу“. Она смеялась всем нехитрым моим шуточкам и все вглядывалась в мое лицо, тогда я думал, что она во мне видит что-то необыкновенное или поощряюще вглядывается, чтобы я ее поцеловал, а не болтал на морозе, а она, оказывается, близорукой была и так до самого конца очки себе и не заказала.
Наши губы отрывались друг от друга только с тоненькой кожурой, такой был мороз, только с болью, потом холод заласкал ее окончательно, и она решилась пойти ко мне.
Теперь — что такое гостиница „Казань“ в Казани. Это деревянный ящик, грубо сколоченный, с популярной забегаловкой, которая называется рестораном и куда без пиджака не пускают, с правом приглашать гостей в номера только до двадцати двух часов, с тараканами, клопами, крепким запахом керосина. Это такая казарма, ребята, что глянешь, плюнешь и повесишься. А в каждом номере двери открыты, кавказцы, приехавшие торговать на базар, ждут девочек и на твою смотрят так, будто они не продавать, а покупать приехали и дадут тебе, сколько попросишь не торгуясь. Нехорошо смотрит наш гостиничный брат! Я провел ее под этими нечистыми взглядами к себе, как офицер провел, как М.Ю. Лермонтов, прикрывая щуплым своим телом, и мы остались одни.
Я напоил ее чаем с мармеладом, его тогда продавали шершавой кучей, чуть более приличной, чем халва семечковая, та была черная-черная как ночь, общее только то, что буфетчица долго сгоняла с этих деликатесов мух, прежде чем бросить на весы, мы пили чай с мармеладом, и тогда она, наслушавшись моих рассказов про все на свете, а я звенел, а я звучал, я пел ей любимые мои арии из опер, я спел ей Каварадосси, говорил, что закончил консерваторию, и почти не обманул, я действительно два года учился в консерватории, но не вокалу, а скрипке, извинялся, что пою шепотом, иначе сбегутся и мы не сумеем остаться одни, и тогда она начала умолять меня признаться — кто я, чем занимаюсь, как мое имя.