Портной достал из-за шкафа бутылку вина. Перед тем как достать, он несколько раз оглянулся, чтобы жена не подглядела, где он прячет вино. Он поболтал бутылкой в воздухе — нет ли осадка, долго смотрел, пока успокоится кристально чистая зеленая влага, и отнес Марии.
Внук адмирала принес капустный пирог. Это было семейное фирменное. Адмирал при жизни обожал такой пирог. Пирог был подернут светло-коричневой корочкой и под ножом аппетитно рассыпался.
Дети принесли яблок, их было столько, словно они сговорились обобрать все прибрежные сады. Яблоками Мария выстелила всю веранду, они лежали на тумбочках, на парапете, в детской коляске, на линолеуме. По ним бродила недовольная кошка.
А цветов было столько, что Хорсту показалось, что он в Германии, никуда они не уезжали и сегодня у них с Хельмутом день рождения.
— Какие хорошие люди! — сказал Хорст.
— Друзья моего брата, — сказала Мария. — Их целый город.
Она хотела добавить — целый мир, но потом решила, что для Георгия достаточно и города, еще возомнит о себе невесть что.
— Мир велик, — сказал портной. — Люди приезжают и уезжают, но сердце их остается.
— Сколько же тогда у человека сердец? — спросил кладбищенский мастер Яков.
— Сколько друзей, — ответил председатель артели по производству пластмассовых люстр. — На каждого друга по сердцу.
— Выпьем за Георгия, — предложил портной. — Если бы не он, к нам сегодня не приехали бы гости.
— За Георгия, — согласились с ним. — За Георгия.
И задумались. Никто не знал, что сейчас делает Георгий, но все были уверены, что он не делает никому зла.
— Когда вы увидите нашего друга, — сказал Яков, — вы поймете, какие бывают люди, это вам кажется, что вы уже все знаете. Когда вы увидите Георгия…
— Я ничего не знаю, — поспешил сказать Хорст. — Я только умею чинить велосипеды.
— Георгий тоже умеет чинить велосипеды, — сказала Вера Петровна. — Но он давно этого не делает, потому что никто не просит. Мы не знаем, чего не умеет Георгий.
— Мой брат не умеет молчать, — сказала немного захмелевшая Мария. — Но это семейное, это у нас в роду.
— Что с того, что он говорит во время работы? — возразил председатель артели. — У меня в артели одни глухонемые, но если бы вы знали — сколько они говорят!
— Он хочет сказать, что его сотрудники объясняются пальцами, — пояснил портной приезжим. — Ну, знаете, такая азбука.
— Я знаю, — кивнул Хорст.
— Мой брат, — упрямо продолжала Мария, — не просто любит говорить, он говорит лишнее. У моего брата столько лишнего!
— Что с того, что он не контролирует себя? — спросила библиотекарь Вера Петровна. — Вот мы вечно контролируем себя, и чего мы достигли?
— Но о нас нельзя сказать, что мы непорядочные люди, — возразил внук адмирала. — О нас это нельзя сказать.
— Что правда, то правда, — согласились с ним.
— Вы очень хорошие соседи, — сказала Мария. — Вообще у нас очень хороший город, правда, Хорст?
И запела: «Як тебе не любити, Киеве мiй».
Подпевали ей все, хор получился разнобойный и жиденький, но такой знающий, что петь, такой репертуарный, заслушаешься. А может быть, просто не пели давно?
— Скоро приедет Георгий, — сказал председатель артели.
— Да, еще полгода, — сказал портной. — Я отмечаю.
— А может быть, скостят, — сказал кладбищенский мастер Яков. — Такое бывает.
— Конечно, скостят, — сказала Вера Петровна. Времена сейчас другие, и не такое прощается.
«Приедет Георгий, — подумала Мария. — И снова начнем ссориться из-за стирального порошка, бельевой веревки, родительского наследства, мы начнем кричать друг на друга и даже подеремся. Мы будем шуметь, шуметь так, что огорчим весь район. О Господи, скорее бы!»
Вечер кончился быстрее, чем хотелось бы гостям, слишком быстро было допито вино, съеден пирог.
Всю дорогу Трофимов думал о телеграмме. Для чего вызывали родители? Почему телеграммой? Неужели отец?
Он не знал, как будет жить, если с отцом что-нибудь случится. Он не помнил, чтобы когда-нибудь, разве что в самом детстве, намекнул отцу на такое свое отношение к нему. Семья была сурова, говорили мало, трудились в саду, дети обращались к родителям на «вы», не до нежностей.
Но нежность была, это Трофимов понимал, какая-то стыдливая непроявленная нежность, но так как другой Трофимов не знал, он и привык эту непроявленность, это щемящее и подавляемое волей, это несовершенное считать нежностью. И тут телеграмма. Конечно же, горе, да, да, конечно же, горе.