— Старый черт! — рассвирепела она. — Старый педераст, старый черт!
И стала выбивать плечом дверь сарая, но слишком поздно, картин уже не было, ничего не осталось в мире, кроме, конечно, справедливости.
Простой деревянный крест — идеально найденный знак величия и скорби.
Больше ничего не нужно. Даже человека на кресте не нужно. Креста достаточно.
Была зима, когда он навестил семью грека Иониди. Грек ужинал. Приход Георгия застал его врасплох.
— Ну и гость, — сказал грек. — Мы только что говорили о вас.
— Накликали, — сказал старик.
— Раздевайтесь, прошу вас, вся семья в сборе, вы ведь знаете, что их стоит собрать всех вместе, они будут рады. Да вот и они!
Семья грека уже неслась из столовой, все были возбуждены приходом старика, что-то спешно дожевывали и вытирали сальные руки об одежду, чтобы с ним поздороваться.
— Я не хотел тревожить ваше славное семейство своим приходом, — сказал старик. — Но знаете, когда хочется быть честным, время не выбираешь.
— А что случилось? — удивился грек, — что случилось, дорогой Георгий?
— Пять лет назад я продал вашей жене платье. Помните, такое синее, обшитое бисером?..
— Да, синее, — подтвердила жена грека, — я его до сих пор ношу, это мое любимое платье.
— Я сказал, что это платье Евы Браун.
— Да, вы сказали что-то в этом роде.
— Так вот, я солгал. Где-то вычитал, что Ева Браун умерла в синем платье, я сказал вам, что это платье тоже синее, из гардероба Евы Браун. Я солгал. У Евы Браун было только одно синее платье, в нем ее сожгли. Я принес вам деньги. Здесь по новому курсу.
— Но, Петр, — сказала жена, — я не понимаю, я не хочу отдавать назад свое любимое платье.
— Объяснитесь, дорогой Георгий, — сказал Иониди. — Может, мы чего-то не понимаем.
— Это платье одной милой женщины, моей учительницы музыки, оно никогда не принадлежало Еве Браун. Я солгал.
— Да черт с ней, Евой Браун! — сказал грек. — Я уже не помню, кому, вы сказали, оно тогда принадлежало, я прошу вас раздеться и отобедать с нами.
— А-а-а, — протяжно сказал Георгий. — Значит, вам все равно, вам все равно за давностью лет? Ну, до свидания.
— Куда вы? Я вас не отпущу, на улице вьюга, почему вы не хотите остаться?
— Извините. Я вспомнил кое-что. Мне надо еще очень-очень много успеть.
После ухода Георгия семья вернулась в столовую.
— Какой чудак, — сказал сын.
— О каком платье он говорил? — спросила дочь. — О твоем синем, мама?
— Ну да, о синем.
— Но такие платья теперь не модные.
— Какая мне разница? Это историческая вещь. Это платье самой Евы Браун.
— Но Георгий сказал…
— Мало ли что говорят, когда хотят получить свою вещь обратно. Ешьте.
Георгий шел, с трудом вынимая ноги из снега, ботинки были совершенно мокрые. Ветер бил в поясницу, пытался его согнуть, он шел прямо.
— Не лгать — это раз, — шептал он. — Не лгать — два. Не лгать, не лгать, не лгать, не лгать, не лгать.
Ему стало легче, что он помнит сразу столько заповедей. Ветер его не пугал.
«Деньги на ветер, — подумал он. — Надо пустить деньги на ветер».
Он остановился под фонарем и, вынув из кармана толстую пачку денег, снял с нее резинку и уже собирался бросить, как ветер сам вырвал пачку из рук, разметал и стал играть с бумажками на снегу. Он догонял их, прибивал плотно к снегу, прижимал к домам, подбрасывал и гнал.
«Удивительная судьба у этих денег, — думал Георгий. — Вот так обрадуется Мария, узнав, что их у меня уже нет».
Он спешил домой, пытаясь обогнать ветер. Он знал, что дома его ждет куча дел, неясно даже — с какого начать. Так что он, пожалуй, вообще не начнет. Он ляжет в постель и станет думать. А потом уснет. Теперь он свободен настолько, чтобы проснуться в любое время и начать делать свои дела. Лучше бы уничтожить все свои дела, чтобы их совсем не осталось. «Но как это сделать, если я такой инициативный? Может быть, надо уничтожить меня?» — подумал Георгий, и эта мысль ему понравилась.
— Вот и занятие, — обрадовался он. — Есть о чем поразмыслить.
Тучная женщина с головой пчелы, желтоволосая до боли, сидела в витрине.