Никогда раньше не видели они такой прекрасной скульптуры, никогда так не восхищались, как на этой неповторимой выставке. Англичане, которые задумали создать новую экспозицию скульптур Парфенона, поняли, что дальнейшие размышления по этому вопросу излишни.
Здесь они нашли нужный им образец. Французы говорили, что они в выигрыше по сравнению с подданными пергамского царя Эвмена II: тем приходилось обходить огромный алтарь, а они сейчас могут одним взглядом охватить весь памятник. Итальянцы, русские, греки убедились в том, что и Пергамский зал и Пергамский музей в целом — сооружения совершенно нового типа. Здесь почти ни одно пожелание не осталось невыполненным, здесь не только пытались, как в тысячах других музеев, познакомить современников с выдающимися произведениями античного искусства, но и достигли этой цели. Чувство восхищения этим совершенным памятником было настолько сильно, что сковывало всех посетителей, какими бы уравновешенными, опытными или даже равнодушными они ни были до входа в этот зал. Уже знакомая нам женщина ждала под милетскими рыночными воротами, пока не поредеет плотная масса собравшихся здесь людей. Потом она прошла в средний зал, в котором алтарь пергамских Атталидов — алтарь малоазийской Афины — сегодня, как и две тысячи лет назад, продолжает оставаться живым. Словно по велению судьбы, серые тучи апрельского неба над Берлином широко раздвинулись и лучи яркого солнечного света устремились через огромную стеклянную крышу на алтарь. Как из фонтана, брызнули струи золотого света.
Вот шатаются и падают побежденные гиганты, огромные, величественные и прекрасные даже в момент поражения, даже в час смерти. Алкионей, гибнущий от руки Афины, обращает свой последний вопль к навсегда потерянному для него миру. Этот вопль звучит, словно натянутая до предела струна виолончели. Гордо шествует отец богов, и складки одежды бьются вокруг его бедер, будто ревущий прибой южного моря обрушивается на медово-желтый утес. С вершины этого утеса доносится шелест старых оливковых деревьев, подобный светлым звукам скрипки среди грохота контрабасов. Вот Геката поднимает свой факел, и посетители слышат надрывный голос трубы. Проносится Магна Матер — великая мать богов — на скачущем во весь опор льве, и литавры выбивают глухую дробь. Конь Гелиоса встает на дыбы, и слышатся звуки деревянных духовых инструментов. А вот до слуха доносятся глухие постукивания хвостов змееподобных гигантов из группы Ареса. Тут же раздается арпеджио арфы, которое посылает богиня ночи, держащая наполненной змеями сосуд. Словно боевая труба, сверкают грудь, плечо и шлем Артемиды-воительницы. Громыхают литавры упорно сопротивляющегося Порфириона. Торс Аполлона с руками, широко раскинутыми в стороны, возникает как трехкратно повторенная, светлая, бесконечно чистая нота соль.
Куда еще повернуть голову, чтобы прислушаться, куда обратить свой взор? Повсюду музыка, со всех сторон встают прекрасные образы. Симфония Пергамского алтаря наполняет зал. Победоносная симфония. Свет одержал победу над тьмой. Культура над варварством. Боги над гигантами.
Тихо, почти на цыпочках женщина покидает зал. Ее глаза полны слез, ее сердце учащенно бьется. И если она достигнет даже возраста Мафусаила, она никогда не забудет этого часа, когда перед ее глазами развернулась величественная панорама битвы между гигантами и богами.
ЭПИЛОГ
Это было в январе 1945 года. Шедший в Берлин с севера поезд надолго остановился на полпути между Науеном и Шпандау. Темноту внезапно прорезали вспыхнувшие на небе «рождественские елки». Засверкали яркие желто-красные молнии, за которыми последовал глухой треск и грохот. В поезде шла многочасовая, приглушенная, видимо, очень невеселая беседа между незнакомыми людьми, лица которых были видны только в свете горящих сигарет. В конце концов поезд тронулся, дошел до вокзала Лертер и остановился поблизости от него. Дальнейшее его движение на юг стало возможным только с полудня следующего дня.
Некий человек сошел с поезда и побрел по ночному Берлину. Он не без труда миновал Бранденбургские ворота, так как развалины загораживали дорогу. Неожиданно справа вспыхнул необычно яркий свет. Можно было подумать, что рейхсканцелярия готовилась к торжественному приему. Изнутри она была ярко освещена, и одинокий путник услышал, как какие-то невидимые в темноте люди сметали разбитые стекла и черепки и выбрасывали их из окон на улицу. Он подумал, что в этом есть что-то символическое. Потом лампы потухли, звона стекла не стало слышно, и все снова погрузилось в темноту. Человек пошел дальше и неожиданно вновь остановился на улице Унтер-ден-Линден. Даже в темноте было видно, что эта когда-то широкая фешенебельная улица не сохранила ничего от своего былого великолепия. Человек услышал какое-то бульканье, шум и плеск. Звук был таким упорным, таким навязчивым и громким, что путник на некоторое время закрыл глаза. Хотя стоял январь, ему было жарко, так как он только что глотнул из бутылки, которую его старый отец извлек из своих тщательно сохраняемых запасов и при прощании сунул ему в широкий карман пальто. Апельсиновая водка сохранила запах его новой родины, которую он обрел на юге Европы, после того как его северная немецкая отчизна отказала ему в праве считать ее своим домом. Ему стало совсем тепло, когда он услышал плеск. Закрыв глаза, он почувствовал себя в любимом им Риме, где высоко в небе парили ласточки, а на улицах и площадях струились фонтаны. Он вновь открыл глаза. Перед ним был не фонтан Треви, колодец Тартаругена или Тринита дель Монти. Он стоял в Берлине на Унтер-ден-Лицден, а плеск, который он слышал, издавал водопровод, разрушенный при бомбардировке.
Человек пошел дальше и свернул на Фридрихштрассе, чтобы провести оставшееся до утра время в тех местах, куда он раньше так любил приходить. Мрачное запустение развалин царило там, где когда-то стояли театр, немецкий и французский соборы. Поблизости беспрерывно трещали, действуя на нервы, бесполезные теперь звонки тревоги, словно пытались пробудить жизнь среди хаоса этих развалин.
Человек свернул еще раз и направился к острову музеев. Там, на другой стороне канала Купферграбен, возвышался, словно мрачный куб, Пергамский музей, в который он раньше часто и охотно ходил, пытаясь постичь художественный смысл большого фриза, понять и истолковать его сюжет. Он был одним из тех пяти миллионов, которые посетили музей в первый год его существования.
Постепенно наступил рассвет. Бледные от бессонной ночи, съежившиеся от холода прохожие заспешили к вокзалу на Фридрихштрассе. Когда они исчезли, ранее столь оживленный центр Берлина стал таким же мертвым, как и руины Помпей в будний день. Человек все еще ходил с одной улицы на другую. Ему часто приходилось останавливаться и подолгу задумываться, чтобы распознать среди развалин нужную улицу.
Потом он еще раз пришел на остров музеев, и, хотя стало уже совсем светло, все кругом было по-прежнему пусто и мертво. Незнакомец долго стучал в разные двери, пока не нашел какого-то старика, у которого от усталости под глазами нависли тяжелые мешки, и спросил его о Пергамском алтаре. Старик посмотрел на него так, словно гость прибыл к нему прямо с луны, и даже сказал ему на неповторимом берлинском диалекте:
— Вы что, живете на луне? Его мы зарыли еще в 41-м году. Теперь идите лучше завтракать, если сможете достать что-нибудь. Это полезнее, чем задавать глупые вопросы.
Незнакомец, конечно, не пошел завтракать, так как никто и не подумал бы накормить его. Он вернулся в поезд и через несколько часов поехал дальше.
Осенью 1945 года он опять приехал в Берлин, в Берлин, уже мало походивший на город, в котором он был в январе, и тем более на довоенный Берлин. Почерневшим и опустелым предстал перед ним остров музеев, и на этот раз никто не открыл ему дверь, хотя он стучал долго и упорно. Все казалось мертвым.
Прошли годы. И тот же человек, который в январскую ночь 1945 года ходил по Берлину, вновь оказался в этом городе, и опять все здесь выглядело по-другому. Часть развалин убрали, некоторые дома восстановили. На острове музеев его взор и сердце могла порадовать выставка вавилонских древностей. Он побывал также и в Милетском зале, но так как не особенно любил римскую архитектуру, это не доставило ему большого удовольствия. Но ведь здесь была дверь, которая когда-то вела в зал с алтарем. Теперь она закрыта. Женщина, примерно лет пятидесяти, которая, видимо, временно работала здесь сторожем, только покачала головой: