Восточный фриз. Гея и Ника
Затем много дней подряд в мастерские приходят портные. Конечно же, и их работа не могла остаться без внимания, так как одежда фигур должна полностью соответствовать действительности — ведь этим и славится пергамская школа. Каждая ткань — женщины это отлично знают, а мужчины далеко не всегда, хотя именно мужчинам и предстоит работать над фризом, — имеет разную структуру, мнется по-разному да и в складки собирается по-своему. Вот Никс — богиня ночи — на северном фризе. Пергамец Орест хочет ее сделать живой. Поэтому его интересует, как выглядит плотная, толстая шерстяная ткань, из которой, по его представлениям, сделан хитон и плащ богини. Портной Геракл, которого назвали этим именем не иначе как в насмешку — он маленький и кривоногий, с толстым животом, — хотя и делает жалкие попытки прикрыть куском материи свою блестящую лысину, никак не может изобразить богиню ночи и пробудить воображение скульптора. Лучше это выходит у Нарцисса — помощника и приятеля мастера — у него мягкие черты лица и полные руки, именно такие, какие должны быть у Никс. Орест набрасывает на Нарцисса ткань, просит его выставить вперед левую ногу, а правую выпрямить, как будто он спешит и идет большими шагами, схватить левой рукой предполагаемого противника и широко размахнуться правой, словно приготовившись к метанию копья. Да, именно так, теперь он стоит правильно. Глаза Ореста впитывают в себя каждую складку одежды богини и рука его быстро рисует на натертой воском дощечке, чтобы потом передать в камне разнообразные формы материала, меняющиеся от резких движений. Жесткие и узкие ребра складок разделяют глубокие тенистые долины. Подол…
— Потерпи, пожалуйста, еще, Нарцисс, мне необходимо сразу же перенести все это в глину. Особенно то место, где ткань приподнимается от движения правой ноги и где она скользит по левой вниз к полу, а потом еще этот валик над грудью. Стой, прошу тебя, даже если руки устанут. Еще немножечко терпения, и все для меня будет ясно.
Восточный фриз. Зевс
Также ясно стало и другому скульптору, который должен был ваять хитон Диониса, что этот хитон соткан не из тяжелой шерсти, а из мягкой тонкой мнущейся ткани, и ее края надо окаймить тесьмой. Полотно использовалось как макет для одежды Эос, Дориды и Селены. Скульпторы, работавшие над этими фигурами, получали большое творческое наслаждение, высекая в твердом мраморе фактуру совершенно различных тканей — полотно хитона или толстую шерсть плаща.
Тут Орест вспомнил, что Никс должна носить покрывало из шелка, который так тонок, что колышется от малейшего дуновения ветерка и быстрого шага. Нужно еще раз пригласить портного. С этим же шелком ремесленник идет и к Дионисиаду из Родоса, который мучается над одеждой Афродиты. А потом, на другой день, он несет целый тюк тканей к другому скульптору, работающему над южным фризом, где будут изображены Феба и Астерия. Этот мастер любит решать трудные задачи и гордится искусно выполненным крылом гиганта, борющегося с Фебой. Как сложно было показать, что крыло это состоит из сотен перьев! Он гордится также волосатой голенью гиганта, кольцами волос вокруг его соска и лохматой шерстью костлявой собаки Астерии. Ну, кто еще кроме него может сделать нечто подобное, думает он про себя. Особенно хорошо стремится он оформить хитон Фебы и поэтому внимательно изучает сейчас ткань, складки которой образуют красивые изломы.
— Одежда должна блестеть! — ворчит ваятель и осторожно постукивает по мрамору маленьким молотком. Ведь эта одежда из такого же шелка, какой висит сейчас перед ним.
В то самое время, когда на пергамской горе кипела работа, Эвмен дважды был вынужден отправиться в поход, правда, лишь ненадолго. Один раз, когда римский проконсул Гией Манлий без всякого повода, из чистого озорства начал поход против галатов и царю пришлось выручать его, чтобы Манлий, хоть и без славы, но с большими трофеями мог возвратиться в Рим, где его ждал незаслуженный триумф.
Второй раз, когда вифинский царь Прусий перешел границу Пергама и спровоцировал войну. Тоже без всяких причин, разве что по подстрекательству Ганнибала, который нашел у него убежище. Из великого полководца Ганнибал превратился в старого, постоянно опасавшегося за свою жизнь, всеми обиженного и всех ненавидевшего человека. Он был совершенно убежден в том, что Эвмен (который всегда с уважением относился к своим противникам), поскольку он друг и союзник Рима, — его заклятый враг. Во время этой войны, в которой Эвмен командовал флотом, а его брат Аттал — армией, царю пришла в голову одна хорошая мысль, касающаяся алтаря. Вифиняне, не зная, на каком корабле находился царь, послали для вида парламентера. Эвмен, поверив, что враг стремится начать переговоры о мире, приблизился к судну противника и тем самым позволил обнаружить свой корабль. Вражеское судно сразу же удалилось, но тут подошли все вифинские корабли и начали бросать на палубу царского судна «оружие» совершенно особого рода: глиняные кувшины. Сначала солдаты и матросы смеялись над этими необычными снарядами, а потом побледнели от страха: сотни, тысячи ядовитых змей, которых Прусий собирал по совету Ганнибала в течение нескольких недель, выползли из разбитых сосудов. Когда одни матросы били гадов и бросали их за борт, а другие, чтобы предотвратить новый, спешно отгребали от неприятеля, Эвмен вдруг вспомнил о богине ночи, бросающей копье в противников. Копье! Пригодно ли это оружие для ночного боя? Могла ли воспользоваться им Никс? Нет. Она должна была бы бросать как раз сосуды со змеями. Он скажет об этом мастеру сразу же, как возвратится домой.
Восточный фриз. Гиганты, справа Порфирион
Когда Эвмен верхом поднимался в гору, из города пришло печальное известие, омрачившее радость победы. Четыре недели Эпигон лежал в постели. Он тяжело и мучительно дышал и был почти не в состоянии вымолвить ни слова. Потом, после ужасных припадков удушья, сердце Эпигона остановилось.
Теперь великий алтарь стал не только памятником, созданным Эпигоном, но и памятником ему самому. И в целом, и в отдельных его частях. Потому что группа с Зевсом была закончена им самим до последних мелочей, а через некоторое время Менекрат закончил и группу Афины. Менекрату же предстояло стать наследником великого мастера и продолжать работать в его стиле.
Восточный фриз. Клитий, Геката, Отий
И все же, несмотря на весь свой опыт, на все свое умение, Менекрат не был таким собранным и решительным человеком, как Эпигон. Он унаследовал его авторитет. И он точно знал, что надо делать в соответствии с замыслами Эпигона. Но он не умел так твердо отстаивать свои взгляды. Если тот или иной мастер высказывал ему свое личное мнение и настаивал, что его вариант лучше и правильнее предусмотренного проектом, то Менекрат, не вступая в спор, молча кивал головой и возвращался в свою мастерскую. Он не обладал способностью быть непреклонным на службе у великого дела. Теперь, когда работы на всех сторонах фриза далеко продвинулись вперед, стало видно, что некоторым мастерам это огромное дело не по плечу.
Если придерживаться истины, то только один из мастеров капитулировал перед трудностями, но и он все же выполнил свое задание. Но как он его выполнил! Этим мастером был никогда не унывающий скульптор из Кизика, которого его товарищи за веселый нрав прозвали Геластом — «смеющимся»; и потом уже никто не помнил его настоящего имени. Да, он смеялся, хотя Менекрату в пору было заплакать, такое Геласт натворил с группами Мойр на трех плитах. Конечно, один он не смог бы испортить всю композицию. Если смотреть на левую сторону северного «фриза издалека, можно только восхищаться: так удачно расположены обе угловые группы, так прекрасно скомпонован треугольник — головы Мойр и голова титана, так ритмично движение женских фигур. Все это превосходно. Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что одежды богинь выглядят неестественно и плоско, словно надеты не на живых людей, а на мертвые манекены и словно они не высечены, а нарисованы. Неподвижно, как деревянные, стоят облаченные в эти одежды женские фигуры, движения их рук никак не связаны с безжизненным и безразличным выражением их лиц. Локоны гигантов напоминают вороньи гнезда. Переход от человеческих бедер к змееобразным ногам передан примитивно, а чешуя ног плоска и однообразна, будто гиганты были созданы не природой, а нарисованы десятилетним ребенком. Мастер тут рабски следовал чертежу и ни разу не осмелился привнести в свою работу подлинную жизнь. Лишь однажды позволил он себе сделать самостоятельный шаг. Дело в том, что змеевидные ноги гигантов были намечены на чертеже только в пределах плиты с изображением Мойр, продолжение же их — для чего было отведено свободное пространство — предоставлялось инициативе художника. Но Геласт решительно не знал, что с ними делать дальше. Поэтому он изобразил только правую ногу гиганта, а другая была им доведена лишь до границы плиты. Да, Геласт в конце концов был прав: действительно можно было смеяться, но смеяться именно над его бездарностью. Змеиные кольца, поднимавшиеся виток за витком по краю плиты, невольно напомнили Менекрату одно незначительное событие времени его детства. Однажды он поймал ужа и посадил его в ящик. Уж прижался к краю ящика, через который он не мог переползти. Стенка ящика стала для ужа такой же непреодолимой преградой, как для художника край плиты. А Геласт только посмеивался. Он считал себя искусным скульптором. Даже если бы его прямо обвинили в постыдной небрежности, то и тогда он продолжал бы смеяться, считая, что это замечание вызвано черной завистью к его таланту. Молча прошел Менекрат дальше, в мастерскую другого ваятеля, обрабатывающего соседние плиты. Да, вот этот действительно достоин звания мастера. Кусок покрывала, перешедший на его плиту, тонок, как лепесток, и полон жизни. Полна жизни и сама выросшая из камня и исполненная благородной красоты фигура Мойры. И этот прекрасный рельеф зрители увидят рядом с мертвыми одеревеневшими фигурами Геласта!