Северный фриз. Никс
Озабоченный Менекрат идет дальше. Он находит известное утешение в том, что хохочущий Геласт и в самом деле — единственный, который не справился с делом. Конечно, и среди других не все настоящие мастера. Некоторые из них вроде бы и имеют творческие способности, но остаются пустоцветами, потому что нет у них подлинной страстности, не пылает в них божественный огонь. Создаваемые ими образы не способны кричать, они только изображают крик. Высеченные ими фигуры не чувствуют, а лишь играют в чувства, не страсти у них, а лишь страстишки. Отсутствие настоящего художественного дарования у этих мастеров приводит к тому, что изваянные ими образы теряют не только свое внутреннее содержание, но и внешнюю форму и даже пропорции.
II потом — головы! Мастер, который столько сил затратил на отделку деталей одежды в группе Фебы и блестяще — что каждый может сказать — с этой задачей справился, не смог передать выражения лиц у богов. Подлинные переживания, которые должны быть отражены на их лицах, он сводит к условным маскам, а горе побежденных — к театральным позам.
И снова Менекрат ходит по мастерским, чтобы сравнить головы гигантов. Он начинает со скромной мастерской Эпигона. Пыль и паутина в ней говорят об отсутствии хозяина. Вот голова Порфириона и его туловище со змееобразными ногами. Эта голова так и дышит мощью и чувством. В ней пафос борьбы, идущий от души и сердца. Змеевидные ноги имеет и другой гигант, борющийся с Аполлоном. Однако голова его уже несколько стилизована и нет в ней живого огня. Еще один шаг — и Менекрат смотрит на гиганта, борющегося с Гекатой, помещенной на левом краю восточного фриза. Как отдельная скульптура он выполнен отлично, с большим искусством, но внутреннее состояние гиганта не выражено так ярко, как хотелось бы, — в нем слишком мало страсти. Особенно это становится заметным, если рассматривать этого гиганта не изолированно, а сравнивая с Порфирионом. А вот еще гигант, изваянный в группе Дионы на северном фризе. Он с неукротимой, бешеной яростью кусает зубами плечо своего божественного противника. Но кусает он его так, как кусают только на сцене, не причиняя боли врагу. Лицо гиганта не выражает никакого волнения — это маска со сведенными судорогой чертами.
Северный фриз. Гигант
Все это головы бородатых мужчин. С лицами юношей дело обстоит не лучше. Будь честен, Менекрат! Доволен ли ты своим Алкионеем, которого Афина, схватив за волосы, оттягивает от спасающей его Матери-Земли? Порфирион, изваянный Эпигоном, — прямое наследие всего греческого искусства, которым можно гордиться. А Алкионей? Не представляет ли он собой отступления от этой традиции? Ах, как трудно сравнивать профиль и фас, бородатого мужа и юношу! Голова Порфириона живет: вся голова в целом. У Алкионея передано лишь выражение лица: страдальческие морщины на лбу, расширенные, полные муки глаза, волосы, вьющиеся огненными кольцами. Но не чувствуется ли в его лице некоторой стилизации? Менекрат идет дальше, смотрит на противников Аполлона и Артемиды, на отлично выполненную голову гиганта, склонившегося перед победоносной Фемидой. Нужна ли здесь монументальность? Ведь в этом случае она способна выразить лишь неподвижность, показать одну оболочку, лишенную внутреннего содержания. Таков, например, гигант подле Тритона, таков противник Дориды, судя по изображению, не осознающий своего положения.
И вообще вся эта группа Дориды на левом фронтоне лестницы! Как отнесся бы к ней Эпигон? Не сказал ли бы он: «Это не пойдет. Здесь нужно все переделать по-другому и кому-то другому! Это не тот монументальный стиль, который я имел в виду». Да, но все ли было правильно решено раньше? В том ли только беда, что отдельные мастера оказались не на должной высоте? Конечно, и это сыграло свою роль, но, может быть, дело тут не только в мастерах, но и во времени — в бурно несущемся времени, которое каждый день приносит перемены и предъявляет новые требования. Взгляды на искусство меняются, и не имеет ли это большего значения, чем талант отдельных художников?
Северный фриз. Мойра со львом
И еще на одно обстоятельство не может не обратить внимания критически настроенный зритель. Время, несущееся вперед, не только изменяется само, но изменяет и формирует людей. На пергамском искусстве сказались два различных периода и два соответствующих им творческих типа людей. Одно время и соответствующий ему тип художника — это Эпигон. Он поклялся быть верным духу афинского классического искусства, и этот дух в нем укоренился. Ведь не случайно Зевс принял у него такую же позу, как Посейдон на западном фронтоне Парфенона, а Афина Пергамского алтаря — родная сестра Афины с его восточного фронтона. Не случайно также и то, что пергамский Дионис похож на Диониса с метопы Парфенона, а упряжка Гелиоса — на группу южного афинского фриза. Может быть, какой-либо знаток искусства, когда алтарь будет закончен, и обвинит его создателей в заимствовании типов или в недостаточной оригинальности. Однако многое из того, что говорят и пергамские и иные знатоки искусства, — вздор. Эпигон и его ученики не копируют! Это им совершенно не нужно! Они творят, черпая силы в плодотворной связи с эллинскими традициями. Они сознательно подводят зрителя своих произведений к великим, величайшим образцам, которые дал миру греческий гений. Им не чужда фантазия, они независимы, но они хотят в своих произведениях выразить приверженность Афинам, ведь и вся история Пергама была выражением этой приверженности.