Бессмысленно вести борьбу с врагом без оружия. И Хуманн выпивает еще чашечку кофе, выкуривает еще одну трубку и говорит о погоде. Вернувшись домой, скора к Раллису (сильно выросший Константин переходящим от дисканта к басу голосом просит взять его завтра с собой на гору), Хуманн садится за письмо к великому визирю. Он начинает его простыми, но значительными словами: «Ваше превосходительство, здесь произошел беспримерный скандал…» И Хуманн добивается успеха, так как Фуад-паша ни в коем случае не хочет расстраивать своего молодого друга — строителя шоссейных дорог. Он отправляет грозный приказ бедному каймакаму, и тот налагает на пергамскую гору и крепость строжайший запрет. Теперь каждый обжигальщик мрамора, нарушивший его, тотчас же становится врагом султана и даже пророка на вечные времена. Но что значит «на вечные времена», думает Хуманн. Лучше сказать «на время моей службы» или, по крайней мере, «на последующие три года». Ну, а дальше будет видно.
Таким образом, настоящее и ближайшее будущее спасены, а то, что было погублено за последнее время, надо списать со счета.
— Ну, зачем же все списывать со счета, господин Хуманн, — говорит доктор Раллис, сидя вечером со своим гостем за бутылкой густого retsinato krassi[26]. — Вы не должны преувеличивать. Я ведь тоже интересуюсь древними памятниками, созданными моим народом. К тому же вы так заразили моего сына археологией, что он со времени вашего первого посещения каждый свободный час проводит на горе и постоянно сердит свою мать, потому что таскает в дом все эти грязные обломки и черепки, которые просто некуда девать. И чем больше она за это время выбросила, тем больше он натаскал снова. В конце концов я сам поднялся на гору и нашел кое-что. Моя самая лучшая находка — горельеф. Но, к сожалению, я уже не могу показать его вам, так как, чтобы помочь нашему греческому меньшинству, которое подверглось преследованию каймакама, я подарил горельеф своему знаменитому земляку, государственному советнику в Константинополе Карафеодори. С помощью этого подарка я достиг желаемого успеха. Если вы когда-нибудь будете в Константинополе, зайдите к нему, передайте от меня привет и осмотрите горельеф. Пока же я могу показать вам только зарисовку с него, весьма посредственную, над которой мы трудились вместе с сыном.
Раллис берет из ящика своего письменного стола листок и осторожно кладет его перед Хумапном на низкий турецкий столик.
— Плита была высотой семь футов и толщиной немного более шести с половиной дюймов. Теперь смотрите.
Хуманн видит человека, который, вероятно, умирая, опустился на правое колено. Сама нога отсутствует, но если верить рисунку, на плите сохранились, по крайней мере, ее контуры. Левая нога уцелела только до колена, отбита также и правая рука, которая должна была, по-видимому, хватать другую, изваянную на плите, примыкающей с левой стороны; голова тоже не сохранилась. Половые органы отбиты (что вообще характерно для большинства античных художественных произведений), вероятно, чересчур рьяными христианами, а тело, судя по зарисовке, осталось неповрежденным и поражало богатой игрой мышц. С правой стороны на мужчину нападал лев, правая его лапа застыла над плечом человека, левая уперлась в его бедро. За львом поднималась мощная грудь другого человека, у которого отсутствовала голова и правая рука, а от левой, прикрытой платьем, осталась только верхняя часть; по всей вероятности, человек держал широкий меч, который уходил на верхний край соседней плиты.
— Как вы думаете, это ценное художественное произведение? — нерешительно спрашивает Раллис.
Хуманн пожимает плечами:
— Может быть, доктор. Однако вы же знаете, что я не историк искусств, а только инженер, и не хочу выдавать мнение профана за суждение специалиста. Я прошу вас всегда помнить о том, что я только дилетант. Так вот, мне кажется, что это горельеф не римский, а относится ко времени Атталидов. Посмотрите-ка на диагональ, которая проходит от меча через львиную голову и половые органы к отбитому правому бедру и колену или от утраченной головы через половые органы к львиной лапе. Кроме того, взгляните-ка на эту спокойную линию, проходящую через правую голень, верхний край лобка и львиную голову. И, наконец, как великолепно передана мускулатура чуть наклоненной груди человека, стоящего сзади. Да и потом еще меч. Если бы я хоть немного изучал историю искусств, то смог бы, наверное, сказать вам что-нибудь поумней, а так я вынужден снова и снова подчеркивать свое дилетантство. По даже будучи дилетантом, я все же нахожу некоторое сходство этой плиты со всемирно известной группой Лаокоона. Может быть, это дерзко и глупо, но я почти не сомневаюсь в этом. Правда, это тоже лишь скромная попытка найти историко-искусствоведческую параллель. Но вернемся к делу. Вы спрашиваете, является ли горельеф ценным художественным произведением. Этого я не знаю. Но в тех пределах, в которых я могу судить, считаю, что это часть великого произведения искусства. Эх, дорогой доктор, если бы вы знали, как охотно я бросился бы искать его. Однако мне надо строить дороги. И я уверен, что не промахнулся, избрав эту профессию.
Доктор улыбается и качает головой:
— Да, кирие му[27], прокладывая улицы, вы приносите пользу десяткам тысяч людей, а находка древнего шедевра заинтересует всего лишь несколько десятков специалистов.
— Нет, доктор! — Хуманн вскакивает и быстро ходит по комнате из угла в угол, по диагонали, так же, как намечены ведущие линии на плитах. — Специалисты нас вообще не интересуют, они чаще всего строят из себя всезнаек! Поймите меня правильно. Я не говорю о специалистах вообще, они так же нужны истории искусств и так же для нее незаменимы, как медики и строители дорог для своего дела. Я говорю о тех крохоборах и педантах, которые из-за деревьев не видят леса. Вспомните только о Лаокооне! Конечно, о нем писали Винкельман и Лессинг и бог знает кто еще. Но сколько тысяч безымянных зрителей увидели его в течение сотен лет и получили величайшее наслаждение, хотя они и не выразили своих впечатлений в словах или на бумаге. Можете мне поверить, если бы я нашел великое произведение искусства, частью которого, вероятнее всего, является ваш горельеф, к нему тоже началось бы паломничество сотен тысяч людей и они стали бы богаче и счастливее, созерцая его. Дороги, которые я строю, через несколько десятков лет опять разрушатся. Но художественное произведение останется жить в веках!
Доктор снова качает головой. Все это кажется ему слишком романтичным и экзальтированным, Даже если здесь и есть зерно истины.
В эту ночь Хуманн никак не может сразу уснуть. Он все время думает о плите, которая представляет собой уцелевшую часть единого целого, и, словно гора, это целое теснит его грудь. Вот что угнетает молодого инженера гораздо больше, чем поручения, получаемые им от всемогущего великого визиря Фуад-паши! Эта задача поставлена историей, и ее разрешение станет достоянием вечности. Если бы он не был так молод, этот страдающий бессонницей мужчина, которого зовут Карл Хуманн, тогда он, наверное бы, содрогнулся, осознав всю значительность этого часа. А так он только переворачивался с одного бока на другой и злился на каждого жужжащего комара и на каждого кусающего его клопа — в комнате — и на каждую лающую собаку — во дворе по соседству.
Год спустя, летом 1867 года, Хуманн подписал в Баб-и-Али контракт на строительство шоссе. А двумя годами позднее, в 1869 году, строительство приняло уже такой размах, что его начальник мог разместить свою главную квартиру в Бергаме — цели всех его сокровенных мыслей и желаний. В его подчинении находятся две тысячи рабочих, тысяча волов и по полтысячи ослов, лошадей и верблюдов. Его почитают, как пашу, и он правит, как паша. Но Хуманн знает, что он сам подчинен крепости; он — ее слуга и сторож, а если когда-нибудь бог того захочет, то и ее исследователь.
Но времени для личных дел остается слишком мало. Часть его рабочих — греки, часть — турки, и если одни кончают справлять праздник, то у других он только начинается. И кроме того, ни те ни другие не любят работу, когда она превращается в необходимость, когда нужно зарабатывать деньги, чтобы прокормить семью. «Работа не волк, в лес не убежит», — усмехается Хуманн. Но на самом деле у него нет никакого желания шутить, и он не знает, как сдержать свою ярость. В довершение всего он подцепил в низинах рек на севере Малой Азии малярию, которая никак не отступает от него и через небольшие промежутки времени доводит кровь до кипения. К этому следует прибавить нерегулярное питание в результате плохого снабжения продуктами. Теперь Хуманну уже около тридцати, здоровье совсем не то, что у юноши, и жизнь неприкаянного путешественника становится ему в тягость. Постепенно нарастает желание начать жизнь обеспеченного, имеющего свой уютный дом человека. Конечно, комната, которую ему сдал доктор Раллис, совсем неплоха. Она прекрасно освещена с северной стороны, и те многочисленные изделия из терракоты, которые Хуманн время от времени находит в крепости, Нижнем городе и окрестностях, выглядят в ней весьма привлекательно. Это вазы (на четверть, наполовину или даже на три четверти греческого происхождения), амфоры по углам и большой пифос у двери. А на полках расставлены римские светильники (самые непристойные убраны в стенной шкаф) и его любимые вещички из римской terra sigillata[28], покрытые красным лаком тарелки, миски, стаканы и чашки, кувшины с прелестными завитушками и фигурки. Все это «только» ремесло, но ремесло — художественное, «только» образчики провинциального прикладного искусства, предназначенные для вывоза, но все-таки каждая вещь с любовью продумана и изящно выполнена.