Здесь же стоят прислоненные к земле мраморные фрагменты, те, конечно, которые Хуманн был в состоянии — и не без труда — принести домой со своих прогулок. Плиты с растительным орнаментом; половина изящной коринфской капители; несколько обточенных алебастровых колонн; одна согнутая рука; большая великолепно сделанная нога; тонкая, к сожалению подвергшаяся сильному выветриванию, головка, по-видимому отбитая от горельефа саркофага; половина торса — не то эфеба, не то очень молодой девушки; прекрасный акантовый лист и фрагмент фриза со сфинксом из красного, как сердолик, мрамора.
В старых коробках из-под табака хранятся монеты — от серебряной тетрадрахмы Александра до иератически строгих монет византийских императоров от Феодосия до Юстиниана. Большинство из них Хуманн нашел сам, некоторые выпросил или по дешевке скупил у тех, кому посчастливилось их обнаружить. (И не раз удивлялся Константин, видя, сколько древних монет валяется прямо под ногами: стоит лишь копнуть лопатой в винограднике или поискать на поле в свежевыкопанной борозде, как обязательно что-нибудь найдешь. Конечно, невозможно себе представить, что в те времена люди легкомысленнее обращались с деньгами. Богаче они тоже не были и чеканили, безусловно, монет меньше, чем сейчас. Может быть, раньше у людей просто не было ни карманов, ни кошельков?)
Иногда, поздно вечером, когда мигающий свет керосиновой лампы бросает тени от древних находок на известковые стены, Карл Хуманн ходит от одного предмета своего маленького собрания к другому, и трудно сказать, смахивает ли он с них пыль или нежно гладит рукой. Какие еще могут быть у него желания? Он счастлив в своем тесном скромном кругу, и приятнее всего то, что его цели были поняты не только каймакамом, но и простыми людьми. Он добился этого, прибегая к неизбежным здесь, по его мнению, «доносам» и ссылаясь на великого визиря, а также благодаря своему энергичному и приятному характеру. Мрамор, даже самый плохой, простые плиты без надписей и рельефов, по крайней мере, уже не пережигают. Никто теперь ничего не разбивает и не растаскивает.
Однако еще древний Поликрат из Самоса знал, что ничто в мире не вечно. В один прекрасный день Хуманн, как всегда вечером, по окончании работ, поднялся на гору и заметил, что в одном месте, где еще позавчера среди хаоса цветущих асфоделей росла дикая шишковатая смоковница, зелень вырублена и вырыт маленький ров. В нем лежал горельеф, на добрую четверть скрытый в матери-земле. По размерам и типу он как будто бы походил на тот, который доктор Раллис в свое время, к сожалению, отправил в Константинополь. В центре горельефа, среди остатков рук и ног, поднимался неповрежденный мужской торс, по всей вероятности принадлежавший богу, имя которого, конечно, сразу невозможно было определить. Фигура этого божества из пожелтевшего голубоватого мрамора всколыхнула душу Хуманна как мощное музыкальное крещендо: она будет самой выдающейся находкой в маленькой личной коллекции, если, конечно, удастся найти транспорт и перевезти горельеф в город.
С волнением спускался Карл Хуманн по щебню и развалинам вниз, в город, проклиная все на свете и особенно Завтрашний день, так как он приходился на праздник, который отмечают и греки и турки. Он предупредил человек шесть рабочих о том, чтобы они послезавтра рано утром не выходили на строительство дороги, а шли на гору. Делать это он, конечно, был не вправе, но Карл Хуманн взял на себя всю ответственность: ведь постройка шоссе — дело временное, а боги вечны.
Итак, он поднялся с рабочими к крепости, чтобы спасти незнакомого бога. Но бог за это время уже успел значительно изменить свой вид. Отсутствуют голова, одна рука, обе кисти, голень с частью ноги, а то, что еще лежит во рву, — не что иное, как тщательно вырубленные ступеньки лестницы. У Хуманна потемнело в глазах, когда он увидел всю эту «мерзость запустения», как сказано в Апокалипсисе. Но он подавляет в себе боль и ярость.
— Хорошо, — говорит он своим людям, — идите на стройку, я засчитаю затраченное вами время.
Опустив голову на грудь, чтобы не показать свое волнение, он в одиночестве спускается в город. Шоссе сегодня обойдется как-нибудь без него, да и прорабы у него хорошие, дельные люди, они и без специального присмотра обеспечат выполнение дневного задания.
Хуманн идет прямо в конак. Охранник — кавасс — чуть не до смерти пугает каймакама, извещая его о визите этого крайне настырного франка, у которого, наверное, опять будет очередной припадок буйного помешательства. Советник, вздыхая, проходит в селямлик и не ошибается в своих мрачных предчувствиях. Эффенди Хуманн кричит, как дьявол, и опять, как всегда, угрожает своими, к сожалению, действительно прекрасными связями с великим визирем. Тут при всей своей власти ничего не поделаешь. И уже через три часа преступник, раскопавший бога, он же предполагаемый владелец прекрасной лестницы, сидит в тюрьме и может спокойно предаваться размышлениям о непостижимой воле аллаха. В это время по городу проходит слух, что в будущем году гора с крепостью действительно станет совершенно неприкосновенной. Она принадлежит этому белокурому франку с большой бородой и блестящими глазами, которого вполне можно терпеть и с которым никак нельзя портить отношения, так как он друг великого визиря.
А всемогущий мужчина снова бродит по горе — ведь это стало для него насущной необходимостью. Здесь он находит кусок глины, там обломок мрамора или частичку terra sigillata. Придать его карманам хотя бы какое-то подобие европейской формы не успевает даже тетя Элени, хотя она обладает подлинным искусством гладить совершенно измятые брюки своего гостя после того, как он возвращается домой нагруженный бог весть откуда взятым древним хламом.
Ноли сами ведут Хуманна к византийской оборонительной стене, которая расположена у вершины горы. Неужели же раньше он, как слепой, проходил мимо, ничего не замечая, или за последние дни сильный дождь основательно размыл стену? Как бы то ни было, но сегодня Хуманн видит несколько выступов, которые, без всякого сомнения, представляют собой края замурованных плит. Если глаз его не обманывает — а такого не может быть у инженера! — они того же размера, что и плита доктора Раллиса, отправленная в Константинополь, и та плита с богом, которую пытались превратить в ступеньки лестницы. Здесь замурованы две плиты. И их надо выломать.
Но как это сделать? Все труднее и труднее вовремя закончить шоссе, и, хотя сроки в Турции — это резиновая лента, которую по желанию можно растягивать до бесконечности, чувство долга инженера требует от Хуманна их соблюдения вопреки присущим ему человеческим слабостям. Невозможно снимать со строительства десятки рабочих и заставлять их трудиться здесь; тем более что за несколько часов ничего не сделаешь: ведь стена так прочна, что почти каждый камень необходимо подрывать. А других рабочих здесь не найти, потому что все, кто имеет ноги и руки и хочет заработать, уже трудятся на строительстве шоссе.