Стена толщиной от четырех до шести метров (постепенно они уже привыкают к новой метрической системе) действительно очень мощная и, наверное, почти неуязвима даже для прусско-германской крепостной артиллерии. Высота ее — три метра, но весьма вероятно, что она уходит глубоко под землю, засыпанная обломками и осевшая под тяжестью времени.
Возбужденный, как в тот вечерний час, когда он нашел эту стену, Хуманн показывает на боковой срез, где виднеются две плиты, вставленные, вероятно, вместо прокладки и залитые известковым раствором (все или почти все остатки древнего строительства говорят о тщательной шлифовке камня; необработанные блоки среди них встречаются сравнительно редко). Высота плит — примерно два с четвертью метра, толщина — пятьдесят сантиметров. Ширину, к сожалению, измерить невозможно, так как плиты лишь на несколько сантиметров выступают из стены. Они стоят как бы лицом друг к другу. Расстояние между ними так мало, что только Эрнст Курциус может просунуть свои тонкие руки в узкую щель и нащупать на одной плите выпуклость юношеской груди, а на другой — что-то похожее на палку или, скорее, на булаву.
Хуманн поспешно и в то же время обстоятельно, тщательно подбирая слова, рассказывает о подобной же большой плите, которую доктор Раллис, к сожалению, отослал в Константинополь, и о той, которая была превращена в грубые лестничные ступени.
— Это все составляло одно целое, — высказывает свое мнение Хуманн (и даже не предполагает, что этой смелой и пока недоказанной гипотезой он чувствительно задевает ученых, осторожных в своих выводах), — и скорее всего, было большим фризом храма, наверняка святилища Афины Полиады. Этот храм, видимо, находится где-то поблизости.
И вот — какой срам! — он, как озорник-мальчишка с северных окраин Берлина, засовывает два пальца в рот и пронзительно свистит. Словно фокусник, он вызывает своим свистом полдюжины турок в синих брюках с ломами и тяжелыми молотами, которые под аккомпанемент дикой турецкой тарабарщины начинают крушить стену.
Уже через несколько минут становится ясно: то, что казалось стеной, по сути дела, вовсе и не стена, а оборонительный вал из слежавшихся камней, от которого здоровые мужчины с огромным трудом отбивают такие крохотные кусочки, что Курциус вспоминает одну старую легенду, согласно которой птица отклевывает каждый день по кусочку от горы, но к тому времени, когда от нее уже ничего не остается, проходит всего лишь одна секунда вечности.
— Оставьте, дорогой друг, — говорит он, — понадобятся недели или, по крайней мере, несколько дней, чтобы освободить обе плиты. Столько времени мы уже точно не сможем здесь простоять. Вы получили так много зданий от нас, что одним больше или одним меньше — уже не играет никакой роли. Пусть предполагаемые рельефы спокойно извлекут из стены. Потом вы отправите их в Берлин. И каждый день точно записывайте, сколько денег вы израсходовали на оплату рабочим. Я думаю, мне не надо вам напоминать о том, что это не должна быть слишком большая сумма. Может быть — я говорю «может быть», — господин Хуманн, вы и правы. Возможно, когда-то существовал большой рельеф, изображающий битву, и если это было действительно так, то вы как раз тот человек, который может его найти. Agathē tychē, господин Хуманн! Но теперь, мне кажется, мы можем, наконец, спуститься вниз и немного помыться, чтобы затем посвятить себя несомненно отличному ужину госпожи Гук.
Слегка разочарованный, Хуманн отпускает рабочих и следит за спускающимися впереди него гостями. Что он может возразить великому Эрнсту Курциусу?!
На следующий день Хуманн показывает археологам Нижний город, орхестру театра, которая, к сожалению, превратилась теперь в оживленную мастерскую по изготовлению турецких надгробных камней. Потом он демонстрирует им Мальтепе, холм сокровищ, который Павсаний называет тумулом Авги. Много лет назад, как сказал доктор Раллис, уже один раз был открыт замурованный проход — дромос, но путь в погребальную камеру не обнаружили, и ров опять засыпали. Теперь Хуманн пытался открыть его снова. Все последние дни его рабочие выкапывали проход, чтобы уважаемые гости стали свидетелями важного события: находки подлинного хода к погребальной камере. Но к этой пятнице могила не была раскрыта. Когда проход длиной семьдесят метров и шириной три раскопали до конца, нашли дверь и три сообщающиеся друг с другом погребальные камеры с общей передней комнатой. Но, во-первых, они оказались в центре холма, а во-вторых, были пусты, как всегда пусты, словно Хуманн работал на никем не тронутой земле.
— Может быть, это величественная царская могила, — говорит Курциус, — и именно времени Атталидов, но такого типа, который мы увидели только здесь. Они, наверное, делались столь сложно для того, чтобы вводить в заблуждение грабителей, и так как этот вход ведет лишь в пустую камеру, то другой, вероятно, открывает дорогу к гробницам. Жаль, что вы не нашли правильный путь. Но все равно, это был очень интересный день, за который мы вам весьма благодарны, господин Хуманн. В заключение хочу задать вам один вопрос: я не без удивления наблюдал, что здесь, как и наверху в крепости, вы смело производите раскопки — неужели ваша лицензия действует на всю территорию вокруг Пергама?
— Я не понимаю, какую лицензию вы имеете в виду?
— Как какую? Разрешение на раскопки и ничто другое!
— Но, господин тайный советник, об этом я даже не думал, да здесь вообще никто не думает. И я не хочу, чтобы кто-нибудь чинил мне препятствия!
— Все-таки, господин Хуманн, порядок есть порядок, и если ваш друг, великий визирь, оставит после себя наследника, который уже не будет так к вам благосклонен, у вас начнутся серьезные неприятности из-за вашего, пардон, самоуправства. И так как мы с вами заключили сделку и вы в будущем должны работать на наш музей, надо соблюсти все требования закона. Вы понимаете, мы тоже не хотим иметь неприятности. Вы даже не подозреваете, как любопытны газеты и придирчивы разные партии. Поэтому вам лучше вовремя позаботиться о лицензии. Сразу, как только вернусь, я переговорю с министром и извещу вас о результатах.
В субботу, после праздничного обеда, в приготовление которого фрау Гук вложила все свое искусство, ученые господа завершили свой визит. Хуманн и, конечно, его кавасс проводили их до турецкой деревни на заливе Элеи, где на каком-то дворе ученым показали полузарытую плиту с греческой надписью, которая, к сожалению, была значительно повреждена. Курциус и Гельцер, ползая на коленях, целый день снимали с нее копию и переписывали текст. После этого они поспешили на ближайшую железнодорожную станцию Кассаба, чтобы успеть на поезд до Смирны.
Хуманн с некоторым разочарованием едет домой, отправив вперед своего кавасса и лошадей. Не все вышло так, как он задумал. Но все-таки грудь его переполняет безмерная радость. Наконец-то он нашел людей, которые его понимают, наконец-то могут воплотиться в жизнь его мечты, которые пока оставались лишь планами и пожеланиями. И теперь он, дилетант, а может быть, даже и фантаст, уже не один, за ним стоит наука его отечества, и когда-нибудь его находки выставят в Берлинском музее. Они будут вдохновлять тысячи посетителей так же, как до тех пор вдохновляли только его одного.
Глупо, конечно, обстоит дело с лицензией. Не преувеличивает ли здесь Курциус? Разумеется, около Штееле нельзя раскопать даже самую скромную урну, не испросив разрешения у советника или у того, кто там этим ведает. И каменный топор, который Хуманн нашел — да, когда же это было? кажется, в шестнадцать лет, — он ведь тоже не оставил себе, а послушно отдал в гимназию.
И, наверное, топор еще сегодня лежит там с приколотой к нему пожелтевшей бумажкой: «Дар гимназиста младшего класса К. Хуманна». Однако там совсем другое дело. Там Германия. А здесь — Малая Азия, Турция. Конечно, турки — хорошие люди, с ними жить можно, а некоторых из них он даже очень любит. Но они должны быть благодарны немцам за то, что те так много для них делают. Строят шоссейные дороги, например. А он, Хуманн, собирает на их территории древние вещи. Ну и что из того? Что они делают со своими древностями, видно хотя бы по печам для обжига извести. Эти печи не беспокоят ни каймакама, ни вали, ни министра. Они должны радоваться, что другие спасают сокровища древности! Лицензия? Значит, часть находок нужно отдавать им, работать половина-наполовину. Немцы строят у них, платят им, кормят массу людей, а потом придут эти парни из Косполи, которые не пошевелили ни одним пальцем, и, любезно улыбаясь, заберут половину трофеев или даже две трети. Какая вопиющая несправедливость! Следует как-нибудь изложить эти соображения Курциусу. Теперь, после проведенных вместе дней, Курциус перестал быть для Хуманна недосягаемой звездой, а стал его союзником, даже другом. Стоп! Может быть, не следует спешить. Еще есть время. Под грузом своих многочисленных дел Курциус, вероятно, забудет о разговоре по поводу лицензии. Надо ждать. И на свой страх и риск, но активнее, чем до сих пор, во много раз активнее, нужно продолжать поиски. В Пергаме никто не будет возражать. Было бы просто смешно, если бы кто-либо попытался воспрепятствовать ему, Хуманну!