— Конечно, господин доктор.
Но Хуманн, естественно, не пишет в музей, он по-прежнему обращается к Курниусу и в это время не имеет никаких причин обижаться. Ведь он получил «Известия» Берлинской академии наук со статьей о топографии Малой Азии, где опубликованы его съемки Пергама. И радость увидеть свою первую публикацию, да еще в таком солидном издании, уравновешивает некоторую досаду. Хуманн уверенно идет к своей цели.
Весной 1873 года над Пергамом разразился проливной дождь, и, когда Хуманн спустя несколько дней поднялся в крепость, он увидел, что потоки воды обнажили в византийской стене угол плиты с продолжением фриза. Плита имела те же размеры, что и найденные раньше, а на фризе изображен морской конь или морской кентавр. Но откопать эту плиту оказалось так же трудно, как и другую, видневшуюся за ней.
Хуманн сгорает от желания продолжать работы, но теперь он уже не так смел, как раньше; бурно разросшийся сорняк сомнений стал заглушать в нем надежду, мужество, жажду творчества.
С одной стороны, он имеет прекрасные и отлично сформулированные предложения, вышедшие из-под пера Курциуса (Хуманн аккуратно собирает все его письма). «Вы можете быть уверены, что я делаю здесь все, чтобы укрепить хорошие отношения между Берлином и Пергамом». — «Мне просто неудобно принимать выражения такой большой и незаслуженной любви». — «Я горжусь тем, что в Вашем лице нашел такого энергичного и удачного представителя наших интересов на классическом Ближнем Востоке». — «Пусть и далее мы будем так же тесно сотрудничать во имя прекрасной, благородной цели». — «У Вас славная миссия пробивать дорогу между Германией и Малой Азией. Ваше имя уже вписано в историю немецких исследований». — «Мы собираемся учредить здесь Пергамский музей, который будет носить Ваше имя и покажет людям, сколько может сделать хороший немец с чистым сердцем и умной головой для своего отечества». Это последнее письмо датировано концом января 1873 года, и Хуманн читает его с тяжелым чувством. В свое время он как-то не особенно любил филологов, потому что они очень часто смотрели на него, нефилолога, сверху вниз. Потом, конечно, обстоятельства изменились, и Хуманну стало казаться, что они относятся к нему как к равному. Великий Курциус, например, обращался к нему со словами «дорогой друг», а сам Хуманн мог спокойно и безнаказанно писать вместо «глубокоуважаемый господин тайный советник» просто «уважаемый господин Курциус» или «дорогой господин Курциус». Но теперь Хуманн опять с недоверием смотрит на филологические упражнения Курциуса, смущенный последним сообщением. Не скрывается ли издевка за этими красивыми фразами? И как согласовать сообщение Курциуса с содержанием всех его писем за прошедшие полтора года? Особенно удивительно упорное молчание в отношении главной просьбы Хуманна: о больших рельефах. «Если я не пишу Вам ничего о скульптуре Пергама, то только потому, что в данном случае у меня нет своей собственной точки зрения; другое дело — присланные вами предметы античного искусства». — «…из вещей, полученных нами из Смирны, можно использовать для музея лишь половину монет». — «Но Вы можете быть уверены, что мы рады всем скульптурам, поступающим для нашей коллекции, за исключением тех, которые представляют собой непонятные обломки (вот здесь-то он точно имеет в виду плиты!)». — «У нас на складе обломков мраморных предметов уже больше чем надо».
Да, это печально, так как этими обломками исчерпываются возможности Хуманна. По крайней мере, пока. Пока он может предлагать только disiecta membra[34] (ну, вот и он уже стал правильно и к месту употреблять латинские выражения, так же как филологи!), но Хуманн по-прежнему уверен, что найденные им disiecta membra важнее для истории античного искусства, чем неповрежденная и прилизанная «прекрасная» копия позднего императорского времени.
Печально, очень печально. Он не может забыть одну фразу из письма от 11 июня 1872 года. Курциус писал, что в Малую Азию для транспортировки древностей придет судно императорского морского флота. «Нужно найти такое место на побережье, где можно было бы отыскать и погрузить на судно какие-нибудь прекрасные предметы древности. Лучше всего Для этого подходило бы южное побережие Малой Азии, например Линия». А Пергам? Его крепость полна ненайденных сокровищ! Разве автор письма не убедился в этом сам? Или он уже все забыл? Видимо, так, потому что через месяц Курциус вновь возвращается к плану разведки побережия от Ассоса до Ликии и, когда вспоминает при этом о морском порте Дикили, бросает лишь короткое замечание: «В Пергаме, наверное, ничего?» Вопросительный знак смотрит Хуманну прямо в лицо.
Не закрывая рта, он рассказывал о Псргаме и писал о нем до онемения пальцев, и вот результат: «В Пергаме ничего?» Где же тогда, как не в Пергаме? Ему хочется отправить орден и пожалованную ему Археологическим институтом грамоту вместе с двумя ироническими, почти грубыми письмами в Берлин. Но Хуманн не делает этого. Оба письма остаются у него. Он по-прежнему собирает древности и по-прежнему пишет вежливые или не очень вежливые письма, на которые в большинстве случаев не получает ответа.
И вот Хуманн едет в Германию, чтобы навестить семью и сделать предложение Луизе Вервер из Вестфалии, своей первой юношеской любви. Из газет он узнает, что господин тайный советник Курциус прибыл в Висбаден, чтобы набраться сил для путешествия в Италию и окончания первого тома своей «Греческой истории». Хуманн не может больше оставаться в родном городе. Сломя голову он едет в Висбаден и сразу с вокзала направляется в фешенебельный отель, где остановился Курциус. Господина тайного советника нет в отеле. Хуманн не застает его и во второй и в третий раз. Но благоприятный (или неблагоприятный?) случай сталкивает их на прогулке. И теперь Курциус уже не может уклониться от разговора. Правда, и сейчас он не сказал того, что думал. А думал он о том, что, будучи заражен восторгом Хуманна и очарован обстановкой и прекрасным свежим воздухом Пергама, немного переоценил находки и что господин директор Бёттихер, наверное, прав, считая присланные инженером плиты как с художественной, так и с исторической точки зрения незначительными. И с благосклонной улыбкой он советует молодому уважаемому другу не преувеличивать значения каждой своей находки и кроме того…
— Как это ни печально, дорогой господин Хуманн, но Мне следует сказать вам чистую правду. У нас пока нет ни времени, ни денег для вашего любимого Пергама. Пергам ваш конек, и никто не сможет понять вас так хорошо, как я. Ведь у меня тоже есть свой конек, с лета 1838 года, когда я путешествовал по Греции. Это — раскопки Олимпии. Эту мысль я пытался привить своему ученику, нынешнему наследному принцу, и она долгое время была для меня Ceterum censeo[35]. Сейчас, через тридцать пять лет, мой план, кажется, близок к осуществлению. Между нами говоря, в марте я отправляюсь в Афины, чтобы закончить там предварительные переговоры. И я очень горд и счастлив тем, что могу не только осуществить свою юношескую мечту, но и заложить опору нового здания, которое призвано претворить в жизнь идеальные стремления германской империи в области науки. Наследный принц в восторге от этого дела. Дай бог, чтобы оно удалось!
Взволнованный, он замолкает. Против таких аргументов Хуманн ничего не может возразить. Озадаченный и разочарованный, он молча прощается. Смерть одного — хлеб другого, думает Хуманн. По нет. Не будет смерти. Ни в коем случае не сдаваться. Нужно только освободиться от всех других дел и не строить больше дорог для великого визиря. Надо найти возможность безраздельно посвятить себя Пергаму. Если не с археологами, то без них или, если хотите, даже против них. Но откуда взять средства? «Может быть, позднее», — сказал Курциус. Но это слишком маленькое утешение, а слова «может быть» означают «невозможно». Да, позднее, но не «может быть», а совершенно точно. Это говорю я, Карл Хуманн. Только нельзя опускать голову, дружище! Только не уступать. И ждать Тюхе. Когда-нибудь она вновь тебе улыбнется.
35
Ceterum censeo Carthaginem esse delendam