Группа Хуманна остановилась у Верхнего рынка. С правой стороны от них — византийская стена, прямо перед ними — выровненный холм щебня, который — надо надеяться! — находился на месте алтаря. Хуманн ставит рабочих в небольшой круг, берет кирку и наносит символический удар — кажется, в самые недра горы. Затем он с торжественным видом произносит речь не на принятой здесь смеси греческого и турецкого языков, а на чистом немецком, которого никто из рабочих, конечно, не понимает.
— От имени покровителя императорских музеев, счастливого, всеми любимого человека, никогда не побежденного воина, наследника самого прекрасного престола на свете, от имени нашего наследного принца я заявляю: пусть преуспевает это дело, пусть сопутствуют ему счастье и удача!
Нужна ли была эта пышная, почти мелодраматическая речь? Для дела вряд ли, так как здесь было совершенно достаточно просто сказать: «Ну, люди, взялись!» А вот для доклада, который ему придется писать, она, пожалуй, понадобится. Ведь доклад останется в документах музея и речь Хуманна будет воспринята не как вежливое преклонение перед власть имущими, а как благодарность за действенную помощь, за то, что дело наконец сдвинулось с мертвой точки. В Берлине к тому же решат, что археолог, «взятый на пробу», разбирается в политическом значении возложенной на него задачи. Карл Хуманн, подобно Курциусу и Конце, с благоговейным восхищением взирал на наследного принца Фридриха, считая его другом и покровителем наук и искусств, уверенный, что с него начинается новая эра прусско-немецкой истории, так же как с только что сделанного удара кирки начинается новая глава истории Пергама.
Итак, он произносит свою речь. Турецкие рабочие низко кланяются, молитвенно скрестив руки, греки робко крестятся, ибо и те и другие твердо убеждены, что эффенди творит могущественное заклинание. Некоторое время он стоит растроганный, и его взгляд скользит от холма к стене и от стены к холму.
— Мы начинаем! — кричит Хуманн хриплым от восторга голосом, на этот раз по-гречески и по-турецки.
Четверым рабочим он приказывает рыть два рва против кучи развалин, один — с юга на север, другой — с востока на запад. С десятью помощниками он сам идет к византийской стене, чтобы начать очистку ее внутренней стороны от наносов. Но тут к нему подходят два болгарина.
— Это не то место, эффенди, — говорят они. — Помнишь ли ты, что мы семь лет назад работали для тебя, когда ты извлекал первые плиты из стен? Это было не здесь, а десятью шагами левее. И там в стене мы видели еще что-то, похожее на найденные плиты.
Хуманн думает и, наконец, вспоминает. Да, рабочие правы, его обманула память.
— Спасибо, — говорит он и ставит болгар на то самое старое место.
Уже через несколько часов догадка подтвердилась: холмы щебня уходят далеко в глубину, и, когда для проверки быстро вскрыли небольшую шахту, на пятиметровой глубине обнаружили опору стены. Какая предстоит работа, ведь все это придется снести! — мог подумать Хуманн, но он думает совсем не о том, он радуется, что его степа оказалась, таким образом, намного больше, чем предполагали, и что в ней, следовательно, может быть во много раз больше плит с рельефами.
Во вторник — один из многочисленных праздников греческого календаря. Когда археолог поднялся на гору, его ожидало всего лишь четверо турецких рабочих. Поэтому сегодня не пришлось заниматься рвами, и впятером — для Хуманна его участие разумелось само собой — они трудятся над стеной. К вечеру действительно показались две плиты, без сомнения, относящиеся к ранее найденным, ибо они тоже были высотой примерно 2,3 метра. Они располагались с внутренней стороны стены и стояли торцом, а рельефы уходили в стену. Хуманн готов работать всю ночь, но это невозможно да и бессмысленно, как и вообще бессмысленно пытаться с такой незначительной рабочей силой и неподходящими инструментами извлекать плиты. Самое правильное — это попытаться пока продолжать откапывать стену и, если они — надо надеяться! — найдут еще плиты, освободить их все сразу из-под тысячелетнего гнета развалин.
Семь раз благословенная стена! Вечером, в среду, уже видны задние стороны 11 плит. И этого еще мало: землекопы, работавшие на холме щебня, обнаружили массивные и, очевидно, довольно внушительные по размеру фундаменты, а среди них и над ними — несколько осколков фрагментов с чешуйчатыми хвостами. Всего было найдено около 30 фрагментов из такого же мрамора с голубоватым отливом, как и старые плиты. Они, вероятно, были обломаны тогда, когда сносили алтарь (теперь уже почти не оставалось сомнения, что это был не какой-нибудь, а именно тот алтарь).
В принципе сейчас, на третий день раскопок, поставленная задача была решена: подтверждалось сообщение Ампелия о существовании алтаря с рельефами, а место, где находился этот алтарь с изображением гигантомахии, вероятнее всего, найдено.
Вернувшись в город, Хуманн, даже не разрешив себе умыться и поесть, опешит в немецкое отделение конторы связи Смирны, которое, конечно, уже давно закрыто. Говорят, начальник ушел в кафе. Хуманн мчится по улицам и переулкам и, наконец, находит кафе, где этот добрый человек, радуясь мирному благополучно заканчивающемуся дню, маленькими глотками, смакуя, пьет свой кофе. Но день нельзя хвалить, пока он еще не кончился! Эффенди Хуманн яростно гонит несчастного начальника обратно в его служебную контору и пишет прописными буквами ликующую телеграмму Конце в Гастейн, где тот проводит свой отпуск. Телеграмма какая-то странная. Странно не то, что из слова «все» первоначального текста получилось непонятное «весы» (так во всяком случае было принято в Гастейне), а то, что подпись звучит как-то чересчур панибратски: «Карл». Неужели Конце и Хуманн так подружились, что уже зовут друг друга по именам? Ни в коем случае. И никогда, пока они живы, этого не случится. Под этими четырьмя буквами подписи скрывается целая история мировой политики и, в частности, музеев.
Прусско-германской империи всего лишь семь лет. Она еще молода и еще не осмеливается показать миру империалистические крылья своего черного орла, поскольку во главе империи — номинально — стоит старик, который вовсе не гордится честью быть императором, так же как не радуется новому званию капитан, только за выслугу лет, но никак не по заслугам произведенный в майоры.
Быть осторожным, не сердить старших, более сильных — вот лозунг немцев. Наступать незаметно, чтобы англичане, что находятся рядом, в Эфесе, и французы на островах не заметили, как мы стрижем овен, у которых во много раз больше шерсти, чем у тех, которые принадлежат им. Телеграммы, несмотря на строгую почтовую тайну, охраняемую законом, на деле не представляют собой никакого секрета, так как из Смирны они идут в Гастейн не прямо, а их передают от станции к станции и при этом, конечно, читают. А Хуманна ведь знают повсюду, как облупленного. Телеграмма за подписью Хуманна будет известна завтра и в Лондоне, и в Константинополе, и в Париже. Это вызовет подозрение. Приведет в движение конкурентов. Вызовет различные реакции у противников. А «Карл» — это безобидно, ничего никому не говорит, короче, житейская подпись, не вызывающая подозрений. И поэтому Хуманн пишет: «Карл».
Потом он быстрыми шагами возвращается обратно на свою квартиру, опять забывает умыться и пообедать, просматривает дневник раскопок и записывает каракулями свои предложения, добавления, оправдания и между строк и на полях. Затем, так и не умывшись и ничего не взяв в рот, он в добавление к телеграмме пишет письмо Конце.
Хуманн устал как собака, и письмо в соответствии с этим получается несколько сумбурным. «Сегодня еще нет возможности сообщить Вам детали. Мы достигли неожиданно быстрого, блестящего успеха, и теперь разрешите мне от всего сердца пожелать Вам и господину тайному советнику Шёне счастья. Мы нашли не просто дюжину рельефов, а целую эпоху искусства, которая была похоронена и забыта. С точностью можно насчитать от 20 до 30 блоков. Только все они замурованы отличным, твердым, как камень, раствором, так что каждый кусочек колоссальной стены приходится выбивать с помощью клиньев и тяжелых молотов. Мне очень помогает моя английская ручная лебедка грузоподъемностью 12 тонн — она поднимает самые массивные гранитные плиты, извлеченные из кладки. Порох я не собираюсь применять. Хочу снести стену вручную настолько, чтобы освободить рельефы. Если же опрокидывать плиты, можно очень легко повредить изображение. Я ни на минуту не могу оставить рабочих одних, потому что в стене все время обнаруживаются и фрагменты рельефов и различные скульптуры.