Но главный вопрос в том, как перевезти все это в Берлин. Моего Али Ризу я убедил, что мы еще найдем сотни подобных обломков, что Берлин далеко, и если он хочет продолжения работ, а тем самым и постоянного заработка с возможным бакшишем, то в Берлине тоже должны хоть что-нибудь увидеть. Поэтому эти первые находки должны как можно скорее попасть в Берлин. Он с этим сразу же согласился. Закона о памятниках древности он просто не знает. Теперь я хочу предложить вам следующее: прежде, чем о наших раскопках всем станет хорошо известно (смотри подпись «Карл»; вот как теперь Хуманн опасается греков, которые могут обо всем сообщить в газетах!), я опущу все рельефы вниз и, несмотря на то что дерево здесь очень дорого, упакую их в прочные ящики, а потом перевезу в Дикили. Там никто не помешает мне погрузить их на судно, направляющееся, по крайней мере, в Смирну. Я немедленно узнаю в Смирне, нельзя ли их погрузить там sans façon[43] на судно, после чего отправлю голландскими или английскими пароходами в Роттердам или еще куда-либо. Если встретятся трудности и судно вместо Смирны пойдет в Сиру, то немецкий консул Клёбе отправит ящики дальше. После этого никто уже не узнает, где эти рельефы, и их можно будет считать теми фрагментами из мрамора, которые я Вам послал шесть лет назад и в прошлом году. Попросите на всякий случай принца Рейса направить в Смирну несколько личных посланий с просьбой оказать мне помощь.
Чтобы осуществить этот план, Вам придется добиться особого кредита для транспортировки рельефов. Ста фунтов, наверное, будет достаточно, но, имея в виду непредвиденные расходы и бакшиши, увеличить ассигнования никогда не вредно. Если я уложусь в первоначальную сумму, то деньги останутся. Если мой план удастся, то расходы оправдают себя десятикратно.
Кроме того, срочно нужен помощник, так как транспорт потребует всего моего внимания, а о консервации работ после истечения месячного срока серьезно, видимо, никто не думает. Транспорт надо отправить до наступления сезона дождей, то есть до середины ноября. Все эти заботы о спасении найденных в крепости ценностей не дают мне испытать подлинную радость и лишают меня сна.
Не хотите ли Вы приехать сюда сами? Это было бы прекрасно!
Меня иногда беспокоит, не слишком ли много найдено для начала, хотя, вероятно, мы быстро успокоимся, когда в течение последующих двух недель больше ничего не найдем.
Метод работы по участкам мне не нравится. Не хотите ли Вы купить весь акрополь? Об этом можно договориться с одним Хамди-пашой. За несколько сот фунтов он бы на это пошел; наличные деньги туркам всегда нужны.
Если Вы считаете мое предложение о транспортировке плит слишком смелым, хотя все последствия я беру на себя и Вы в любое время можете дезавуировать меня, то, по крайней мере, разрешите — я Вас очень прошу — переправить все рельефы в Дикили. Если они будут на берегу моря, мы в любое время можем принимать решения и распоряжения. Пошлите, по крайней мере, пожалуйста, телеграмму — ждать более невозможно. Спокойной ночи».
Однако такой телеграммы Хуманн не получил. Письменного ответа тоже. Хуманн был католиком больше, чем сам папа, пруссаком больше, чем само прусское государство, империалистом больше, чем сама молодая империя. Разумеется, в Берлине думали так же, как и он в Пергаме, но боялись высказать это открыто и даже ужасались, как какой-то ничтожный археолог в Малой Азии не боится писать того, о чем сами они предпочитали умалчивать. Но молчание — знак согласия, особенно если учесть, что Конце просит у министра еще три тысячи марок и получает их, а Шёне по телеграфу предлагает продолжать начатую работу. Обо всем этом Хуманн совершенно не думал, когда сунул письмо в конверт, запечатал его, как мертвый упал на походную кровать и уснул без сновидений, вопреки своему радостному возбуждению, вопреки всем клопам.
На следующее утро Хуманн не трогает фундамент, так как никак не может успокоиться при виде плит, которые пока еще невозможно осмотреть.
Всех людей к плитам и к стене! Как трудно разбить ее, все уже знают, по инструменты принесли теперь более подходящие, а так как эффенди Хуманн не скупится на бакшиш и высокую оплату (не думая, что в Берлине существуют специальные финансовые органы!), то и усердие его рабочих возрастает. Теперь, когда все 11 рельефов с фрагментами уже лежат на траве, следовало бы сделать перерыв. Но Хуманн не может с этим согласиться. Он говорит рабочим:
— Я знаю, это было безумно трудно разбить стену. Но и вы и я должны быть довольны, что, наконец мы сумели извлечь плиты неповрежденными. Однако перерыв будет лишь на следующей неделе. Вы знает, моя жена в Смирне ждет ребенка и через несколько дней должна родить. Вот тогда я обязательно поеду домой.
— Пусть родится у тебя сын, эффенди! — кричат турки.
— Пусть будет он консулом! — вторят греки. (Ибо это самое лучшее и почетное, что они могут пожелать новорожденному.)
— Спасибо вам. Если действительно будет сын, то я разрешаю вам пить за мой счет до тех пор, пока вы не сможете отличить верблюда от черепахи. Но как я сказал, это будет только на той неделе, сейчас же никакого отдыха не получится. Давайте отобъем весь кусок стены, из которой мы извлекли наши 11 плит, так как вполне возможно, что внутри ее их еще больше.
Тяжело вздохнув, люди вновь принялись за работу, используя клинья и тяжелые молоты. После пяти-десяти минут каторжного труда удавалось извлечь камень. Если счастье им сопутствовало, то размер его был с голову человека, если нет — то не более кулака.
Но они работали не как поденщики, они сами были заражены усердием эффенди и когда находили новую плиту, лежащую рельефом к стене, то кричали и прыгали от радости, словно нашли сокровище Приама — эта история уже давно передавалась из уст в уста по всей Малой Азии, обрастая всякими сверхъестественными подробностями. И еще шесть раз рабочие криками выражали свой восторг, потому что к 24 сентября уже 17 плит лежали на лужайке у склона горы.
В эти дни жена Карла Хуманна родила третьего ребенка. Это действительно был сын, которого решили назвать Ганс. Во время родов жена Хуманна оставалась одна, если не считать, конечно, опытной повивальной бабки-гречанки и госпожи Гук, которая теперь была уже владелицей гостиницы в Смирне. А отец ребенка как сумасшедший мотался вдоль византийской стены, вдоль рельефа. У него не было времени путешествовать, ему сейчас никоим образом нельзя было покидать Пергам, а поездка в Смирну и обратно потребовала бы не менее трех дней. Правда, он любит свою жену и еще больше сына, которого даже не видел, по больше всего он все-таки любит свою крепость, свое огромное, прекрасное дело, и перед этой задачей все личные дела отступают на второй план. Сын его проживет лет шестьдесят, пусть даже семьдесят, и если у него, в свою очередь, будет сын, то род Хуманнов продлится еще на одно поколение. Но даже в самом лучшем случае его родословная охватывает лишь несколько столетий. Чего это стоит по сравнению с плитами гигантомахии, которым уже около двух тысяч лет! А сколько еще столетий и тысячелетий они будут приводить человечество в восторг и доставлять ему счастье — никто не может предсказать.
Они прекрасны так же, как в день их создания, хотя и руки, и чешуйчатые хвосты, и носы, и половые органы были отбиты, после того как варвары (в общем-то те же греки) использовали бессмертное произведение искусства Атталидов (тоже греков) в качестве строительного материала для крепостной стены. Но судить поспешно было бы опрометчиво. Следовало бы почитать об этом. Может быть, не варварство заставляло их разрушать памятники искусства, а крайняя нужда. Это вполне возможно и безусловно снимает с них всякую вину.
Дни и ночи Хуманна наполнены до краев. Днем надо дробить скалы, работать молотом и поднимать лебедкой плиты, опуская их на лужайку, а ночью читать книги по истории искусств и мифологии, которые посылал ему друг Конце (можно ли так называть знаменитого археолога, учитывая дальность расстояния до Берлина и скромность Хуманна?).