Конце, хотя и привык к работе за письменным столом, ходил без устали, так как даже не представлял себе, что не знакомых с делом рабочих можно хоть на минуту оставить без надзора. Хуманн же в основном занят зарисовкой только что найденных экземпляров, в то время ка. к Вильберг работает над многочисленными эскизами и акварелями, изображая раскопки и рабочих, город и развалины, а также окружающий ландшафт.
Когда рабочие покидали гору, Конце с удовольствием оставался на ней еще с полчаса, чтобы полюбоваться на долину Каика и на море и поразмыслить о своих делах.
Резкость в характере Хуманна нисколько не огорчает Конце. Ведь сам Хуманн не замечает у своего начальника ни спеси контролирующего его надзирателя, ни зазнайства филолога. Кажется несколько смешной антипатия Хуманна к филологам. Скорее всего, она следствие небольшой зависти — ведь сам-то он не филолог. Хуманн, вероятно, видит в нем, Конце, лишь хорошего советчика и друга. Об этом, кстати, говорила и вся их предыдущая переписка. С тех пор как Конце взялся за это дело с Пергамом, Хуманн почти совсем прекратил писать свои когда-то не очень вежливые письма. И если, поторопившись, он напишет иногда что-либо не так, как нужно, то Конце всегда возвратит ему письмо, пока оно еще не пошло по служебной линии, и в дружеской форме, но достаточно твердо попросит Хуманна немного сбавить тон. И сейчас у ник не было никаких недоразумений, так как Конце видел, что машина хорошо работала и без него, а потому он никогда не вмешивался в детали и избегал по отношению к Хуманну и его рабочим всякого проявления какого-либо начальственного давления.
И все-таки Хуманн беспокоил его. Во-первых, своим здоровьем: его легкие как будто не совсем в порядке, а тем более печень и желчный пузырь. Он слишком много ест, слишком много пьет, никогда и нигде не бережет себя. Он работает изо всех сил, а когда тебе уже больше сорока, этого нельзя допускать. Поэтому теперь здоровье его сильно подорвано. Конце волнуют, во-вторых, финансовые дела Хуманна. Правда, они не очень плохи. Хуманн может позволить себе вести два хозяйства: одно здесь, другое — в Смирне. Он смог снять себе новый дом, в который переселился с Вильбергом 1 мая, хотя сам Конце остался пока в старом, так как новые степы еще не просохли. Однако гарантий на будущее у Хуманна все-таки нет, по крайней мере, тех гарантий, к которым привык немецкий отец семейства мирного времени. Через несколько месяцев окончится первый археологический сезон. Мы можем оптимистически смотреть на будущее и предположить, что получим средства на второй и третий сезоны. А что потом? Красивый сверкающий орден, спасибо и до свидания? Так нельзя. Так нельзя поступить с Хуманном. Он много лет работал на нас бескорыстно, как никто другой, и, следовательно, мы должны как-нибудь обеспечить его и его семью, гарантировать им будущее. Кто знает, найдет ли он со своим потрепанным здоровьем через два-три года еще какую-то возможность заработать себе на жизнь, если мы закончим работы здесь, в Пергаме.
Хуманн тоже это чувствует. Но как тактично, как осторожно касается подобных вопросов эта вестфальская дубина! Садиг-паша, бывший посол Порты в Париже, а затем великий визирь, стал теперь генеральным губернатором греческого архипелага с резиденцией на Лесбосе. Садиг-паша — старый друг и покровитель Хуманна — пригласил его к себе и предложил взять под свой надзор все общественные здания на островах. Друг Гейнце, директор Оттоманского банка, наложил арест на имущество солеварен, оказавшихся в трудном положении. Он предложил Хуманну взять на себя руководство ими. И то и другое предложения были очень выгодными: приняв одно из них, за несколько лет можно нажить богатство и уйти в отставку вместо шестидесяти лет уже в пятьдесят. Конце это знал и Хуманн знал, и госпожа Хуманн тоже знала. Но этого не знало министерство в Берлине.
И наконец, отчеты за март и апрель, которые Конце недавно просмотрел и отправил дальше министру. Согласится ли он с ними? Гостиниц и ресторанов, которые хоть сколько-нибудь соответствовали немецкому уровню жизни, в Бергаме не существует. Что, следовательно, остается? Хуманн принимает как гостей стипендиатов, путешествующих профессоров, просто всех любопытных, достает им постели и одеяла, кормит с привычным вестфальским хлебосольством. И когда Луизе Хуманн приходится в Смирне принимать гостей, у нее, как правило, не хватает столовых приборов, которые Карл Хуманн взял с собой в Пергам. Должен ли он выписывать этим людям счета, как хозяин ресторана? Конечно, нет, ведь для Хуманна главное — его большое дело. Должен ли он оплачивать все из собственного кармана? Нет, он не может так делать — против этого уже через несколько месяцев восстала его подсчитывающая все расходы жена. Остается одно: относить эти расходы, связанные с приемом посетителей, на бюджет музеев. Но Конце хорошо представляет себе старый прусский подход к финансовым отчетам и чувствует, что все это приведет к неприятностям. Если в апреле экспедиция уложится в три тысячи марок с липшим, в Берлине будут довольны и Хуманна похвалят за бережливость, но если он укажет, что 300 марок из этой суммы истрачены на одеяла, жаркое и пиво, то будут порицать расточительность Хуманна: с каких это пор пиво и жаркое должно ложиться на бюджет императорского прусского музея?
Но не только сам Хуманн беспокоил Конце, еще больше расстраивали его раскопки. Действительно, Хуманн нашел много и обогатил музеи, но гораздо больше осталось в земле Пергама, а, кроме того, значительная часть находок по закону все еще принадлежит туркам. Надо немедленно написать министру, чтобы он не соглашался, проводя эти ужасные закулисные переговоры, на третью часть и, как бы это ни было трудно, продлил срок действия лицензии.
Три-четыре недели Конце, который несет главную ответственность за эту гору и за эти раскопки, еще может пробыть здесь. Его беспокойство постоянно увеличивается, особенно в связи с тем, что богатства земли Пергама поистине неисчерпаемы. Иногда он даже жалеет, что не остался простым профессором в Вене. Как он может отдавать к чему-то обязывающие распоряжения, когда большинство вопросов еще не выяснено, когда есть еще столько мест в самом Пергаме и вокруг него, которые прямо-таки кричат, чтобы их начали раскапывать?
Конце со вздохом встает и спускается с горы. Ужин, наверное, уже ждет. Ждет яичница-глазунья, которая отливает золотом, как душистые дроковые кустарники на акрополе, а кубики из ветчины в ней так красны, как цветущие олеандры, окаймляющие русла рек. Ждут Али Риза, комиссар, и постаревший доктор Раллис, чтобы, как обычно, сыграть с ним партию в домино. Ждет не совсем приятная необходимость снимать с себя удобную штейрийскую грубошерстную куртку, потому что добрый Раллис всегда появляется в черном пиджаке с прусским орденом.
Это тот самый Раллис, который отправил первую плиту с рельефом гигаптомахии в Косполи. Карафеодрис подарил ее потом греческому литературному обществу Силлогос в Константинополе. Но она нам нужна. Следовательно, надо предложить министру заняться еще одной торговой операцией. Если мы подарим Силлогосу Корпус греческих и аттических надписей, то ради приличия общество вынуждено будет подарить нам плиту!
Кроме того, нам понадобятся деньги, так как здесь на горе уже становится трудно обойтись без архитекторов и образованных археологов. Надо же, наконец, разгрузить Хуманна!
С трудом передвигая ноли от усталости, Конне медленно идет вниз. А в городе творится черт знает что. Завтра состоится греческий праздник в честь Георгия. Паликары — городская греческая гильдия стрелков — проезжают верхом по узким и крутым улицам в сопровождении барабанщиков и дудочников и расстреливают беззащитный вечерний воздух из древних пистолетов и ружей. Под такой аккомпанемент не получится ни содержательной беседы с Хуманном, ни партии домино с его друзьями. Ну, да ладно, время еще есть.
Как-то вечером Конце возвращается домой особенно взволнованным. Ему удалось установить, что имена на все чаще и чаще попадающихся в эти дни мраморных брусках относятся к богам и гигантам, изображенным на фризах. Есть их рельефы, известны их имена, но пока еще не установлено, как они в каждом отдельном случае связаны между собой. Определить это будет, по-видимому, очень трудно. Вообще заниматься составлением этих кубиков лучше в Берлине, но задача все же так заманчива, что хотелось бы попытаться разрешить ее еще здесь.