В начале мая 1883 года открывается третий сезон. В первый день собралось 28 рабочих, на следующий день — их уже 37, к концу недели — 50. Но копают они под руководством не Хуманна, а Бона. Хуманн работал только в первые дни, а затем продолжал выполнять задания в Нимруддаге и проводил исследования Комма-гены. Только в августе он вновь возвращается в Пергам, довольный тем, что его «вице-король» Бои хорошо справлялся со всем.
Но в Берлине все-таки не хватает отдельных фрагментов гигантского фриза. В письмах по-прежнему звучит рефрен: искать и найти как можно больше. Конечно, эти понукания в высшей степени неприятны, но все же они доставляют Хуманну больше удовольствия, чем другие требования Берлина, так как именно алтарь сделал его археологом и доктором.
Интересно, сколько времени прошло уже с тех пор, как византийскую стену посчитали полностью снесенной? Но и сейчас глубоко в земле находят се остатки. И каждый такой след становится теперь отправной точкой для новых раскопок, так же как и руины, которые сохранились на западной террасе ниже алтаря.
Первая неделя принесла богатую добычу: почти три четверти плиты, 65 больших фрагментов с изображением гигаптомахии и, кроме того, ряд относящихся к ней надписей. На одном из фрагментов был изображен гигант, которого обхватил морской кентавр. Когда Хуманн послал рисунок этого фрагмента в Берлин, в ответ последовало изъявление глубокой благодарности. Фрагмент относился к морскому кентавру, плита с которым находилась у левой стороны лестницы, примыкая к угловой плите. Находка вначале показалась незначительной и не представляющей большого интереса для истории искусства. Но такие мелочи, именно мелочи, могут играть решающую роль, так как эта новая угловая плита подходила к уже найденному ряду рельефов на шести плитах. И только исключительно благодаря ей теперь удалось определить ширину крыльев обеих сторон лестницы, а также ширину самой лестницы.
Раскопки продолжались с повой силой, но силы Хуманна явно начали сдавать. Он устал, и здоровье его становилось все хуже и хуже. В легких появились шумы, разболелась печень. Однако у него не было времени для отдыха да, и денег тоже. Хотя 1400 марок и кажутся довольно приличной суммой, но как быстро они тают в этом бесконечном движении «туда и сюда», в этих двух хозяйствах. Переехать из Смирны и переселить жену с ребенком в Пергам он не хотел, так как пока оставался всего лишь временным служащим, и его в любой момент могли отозвать. Да на переезды и нет времени, музей становится все более и более требовательным и заставляет расширять круг действий. Хуманн устал, хотя в возрасте сорока четырех лет просто не имел права уставать. Конечно, он делает все, что надо, и все, что должен, но свежая, доставляющая радость энергия первых лет уже исчезла, и многое он вынужден передавать своим помощникам. Дневник, который он так усердно вел раньше, становится все более скудным, письма и доклады, которые он писал с такой страстью, отправляются все реже. Хорошо, правда, что он в Пергаме, где не видит и не чувствует постоянной опеки своей жены. Жизнь холостяка все-таки более удобна. Ему никто не мешает, никто не дает советов, которые, может быть, и доброжелательны, по не всегда приятны. Хорошо еще, что у него есть такие прекрасные и верные помощники: ведь к Бону присоединился Эрнст Фабрициус, в сущности, историк древности, но сейчас специалист по эпиграфике.
В августе работа концентрируется на площадке между алтарем и Траянеумом и на древней лестнице, которая, по-видимому, идет от храма — через туннели и по отвесным скалам — вниз, до обнаруженной еще в начале раскопок большой западной террасы, юго-восточную часть которой откопали при уборке развалин алтарных фундаментов. Куда ведет эта лестница? Хотя это, наверное, не так уж и важно. Какое значение может иметь какая-то лестница, у которой всего несколько десятков ступеней, по сравнению с масштабами огромной крепости? Но из малого всегда вырастает большое, простое любопытство приводит к осуществлению важного дела. И когда рабочие расчистили конец лестницы, показалась искусственно отполированная скала на крутом склоне, а кроме того, несколько продолжающихся ступеней различной величины. Бон сначала решил, что это искусственные террасы, но потом стало ясно: перед ними были скамейки, несколько рядов один над другим. Значит, театр?
Это была великолепная находка. Она объясняла назначение террасы, которая была уже давно раскопана глубоко внизу. Но предположение это пока еще довольно гипотетично. Для того чтобы уточнить и тщательно исследовать находку, потребуется много труда. Потому что кроме прежних холмов щебня, скопившихся на этом склоне, словно последняя часть трагедии, накопился щебень второго сезона, образовавшийся во время поисков храма Афины.
«Сделал ли я тогда что-нибудь не так и нельзя ли было оставить щебень на своем месте?» — думает Хуманн. Нет, это было правильное решение, так как двух-и даже многократная транспортировка щебня все-таки обойдется дешевле, чем подъем его и выгрузка наверху, на восточной оконечности крепости. И все-таки у Хуманна начинает кружиться голова. Стоит только подумать, что все это чудовищное количество щебня — около 10 тысяч кубометров — теперь придется убирать. Так или иначе, разведочные раскопы Бона довольно определенно говорили о театре. Даже квадратные ямы для колонн и опор были найдены. Следовательно, надо приступать к делу.
С конца октября Конце да семь недель вновь приезжает в Пергам. Он тоже стал неразговорчив: работа в Берлине подорвала его здоровье. Конце заглянул к одной сестре милосердия в Смирне, которой Хуманн несколько лет назад подарил фрагмент фриза Телефа, не зная его истинную цену; фрагмент необходимо было выкупить. Он побывал также у славного черкеса Хассан-бея, который был верным проводником Хуманна во время его последних путешествий.
Масштаб работ потрясает Конце: следует раскопать 40 тысяч квадратных метров площади. Как с этим справиться и чем привлечь сотрудников экспедиции, если даже владелец кофейни из Дикили Синадин недавно получил прусский государственный почетный знак.
Слава богу, Хуманн и Бон хорошо ладят между собой, хотя существует достаточно причин для разногласий: ведь Бон — чиновник, правительственный архитектор, а Хуманн — пока всего лишь временный служащий. Хуманн кашляет, но полнеет, Бон кушает и тоже полнеет. Чем же в конце концов может кончиться эта работа для Хуманна? Пи один сезон пока не завершил раскопок, каждый из них ставит перед археологом новые задачи.
После отъезда Конце, 12 декабря, совершенно неожиданно у восточного края Верхнего рынка на большой глубине находят кусок византийской стены, а в ней замурованную плиту, на которой представлен гигант с крыльями, хвостом и птичьими когтями. Как выяснилось позже, на рельефе изображен Титий, борющийся с Лето (Латоной). Это был последний гигант последнего сезона. Как Хуманн, так и просматривающий его рисунки Конце сразу почувствовали себя на пять лет моложе. В действительности же Хуманн стал старше и солидней. В 1884 году (после неудачной попытки сделать его консулом) Хуманна назначили директором Императорского музея с резиденцией в Смирне — должность несколько странная, но ничего другого нельзя было придумать — таково было указание министра финансов. Музей таким образом сумел отблагодарить Хуманна и сократить свой бюджет. Хуманн теперь обеспечен на всю жизнь, хотя он не имеет опыта работы на государственной службе и его можно признать только практиком.
Раскопки будут продолжаться, но пока начинается зимний перерыв, во время которого состоится традиционная помолвка под елкой, и елку эту зажгут в Малой Азии. Рихард Бон нашел себе спутницу жизни — Ольгу Шмидт из Смирны, дочь вестфальского торговца и итальянки. Теперь уже ясно, что его дом и хозяйство будут в Пергаме, и, следовательно, придется строить второй «Немецкий дом». Причем дом Бона станет «немецким» не только по названию, но и по обстановке и по душе — ведь он будет иметь свою хозяйку.
К середине февраля нового года из-под земли и скал начинают показываться театр и Верхний рынок. Лицензия продлена, но вскоре после ее утверждения Хамди-бей, генеральный директор султанского Оттоманского музея, заявляет о своем визите на предмет раздела уже найденных памятников. Насколько Хуманн ценит Хамди-бея, настолько он и боится его: ведь Хамди-бей слишком хорошо разбирается в античном искусстве. И кроме того, ему удалось за эти немногие годы службы разъяснить даже самому маленькому мюдюру самой отдаленной деревни необходимость передачи любых археологических находок Оттоманскому музею. С точки зрения Хуманна, который видит перед — собой только свою страду и только свой музей, — это уже плохо. Следует иметь в виду еще и манеры Хамди-бея. Элегантные движения изящных рук, прекрасный французский язык, слова, которые так и льются из его красивого, полного рта… Он умел уговаривать иностранных исследователей, обещая им любую помощь, когда речь шла о разделе. Он пускал в ход всю свою элегантность и любезность для того, чтобы отобрать те предметы, которые ему показались наиболее ценными. Конечно, он прав, и даже немецкий националист конца XIX века не может этого не признать. Хамди-бей с трудом провел новый закон о древностях для Турции, который так же похож на греческий, как одно яйцо на другое. Следует покончить с вывозом археологических памятников из отечества! Все, что найдено в Турции, должно остаться в Турции! Стоит ли тогда, если смотреть с точки зрения Берлина, просить об увеличении срока действия лицензии (тем более что из посольства еще не поступила копия перевода прошения на турецкий язык)? Да. Надо рисковать, надо надеяться, что они сумеют кое-чего добиться. Все-таки они многим обязаны Хамди-бею, постоянно оказывающему помощь экспедиции, и не представляют себе, что этот человек, многократно зарекомендовавший себя как друг, превратится во врага и конкурента.