В другой раз, как-то утром, в дом археологов прибежал посыльный из турецкого телеграфа и принес телеграмму.
— Вскрой и прочитай, — сказал ему Хуманн.
Хотя он достаточно хорошо говорил по-турецки, правда, с вестфальским акцептом, но читать и писать на этом языке так и не научился. Буквы казались ему чрезмерно вычурными, и Хуманн, вместо того чтобы заниматься языком, предпочитал использовать свое время на что-либо более приятное. Посыльный вскрыл бланк и прочитал: «Приеду сегодня с двумя дамами. МЛСН». (В турецком письме нет гласных и все европейские имена передаются только с помощью согласных; имя Хуманн, следовательно, пишется как ХМНН!)
«МЛСН» — кто же это мог быть? Малсен, Мелсен, Милсен, Молсен, Мулсен? Или, может быть, это англичанин? Мулсон, Милсон? Знает ли кто-нибудь такое имя? Никто. Все лишь покачали головами.
— Боже мой! — вскричал Хуманн. — Я знаю! Если бы я сразу сообразил, то слуга остался бы без чаевых! Это — толстый Малзан, ужасно неприятный парень. Вы, надо думать, его знаете. Он часто говорил, что собирается приехать. А с ним еще две женщины! Если и они не лучше, то у нас впереди три совершенно потерянных дня. Если вы хотите обрести спасение, господа, то я вовсе не стану вас задерживать. Отправляйтесь куда угодно: к зубному врачу в Смирну, осмотрите Аигаи или что-либо другое, но только не прячьтесь хотя бы и в самом глубоком подвале крепости! Этот мужчина найдет вас везде и замучает до смерти своей болтовней.
Никто, однако, не обратился в бегство. Всех разбирало любопытство, всем захотелось увидеть человека, который мог привести Хуманна в бешенство. Прошел день. Настроение было мрачное, но в то же время хозяева терпеливо ожидали нового гостя. До конца рабочего дня никто не приехал. Ужин прошел невесело, без обычных разговоров. Вдруг во дворе показалась карета. Со вздохами и ворчанием Хуманн пошел к лестнице, его сотрудники вышли на веранду. Хм, на женщин было просто приятно посмотреть, а дородный господин вовсе не выглядел каким-то пугалом. И тогда Хуманн засмеялся, так громко и звонко, как он давно уже не смеялся: это был Мельхаузен, начальник железной дороги, его старый друг и земляк, с женой и дочерью. Они сидели затем до глубокой ночи за бокалами вина, а жена и свояченица Бона пели свои самые лучшие греческие песни.
Так приезжали к нему посетители со всех сторон, день за днем, и, несмотря на это, он чувствовал себя иногда таким ненужным и таким бесполезным, особенно на своей горе, где любой из его молодых сотрудников делал больше, чем он сам. В этих случаях Хуманн становился желчным и раздражительным. В такое состояние его привело сообщение о том, что в музее и министерстве просвещения считают необходимым послать консульского агента в Пергам, который должен будет присматривать за крепостью, если в ближайшее время раскопки будут закончены.
«Зачем? — пишет Хуманн. — Я боюсь, что этот агент только обременит меня, а ответственности он будет нести так же мало, как и консул. Самое лучшее полагаться лишь на самих себя. Это правило действовало пока безотказно, и в дальнейшем мы предпочитали бы его придерживаться. Новый консул Райц должен заниматься тем же самым, чем занимался в последнее время Теттенборн, когда увидел, что благодаря его превосходительству фон Радовицу нас неизменно поддерживает Константинополь, — он проявлял известный интерес к нашим работам. Однако будет ли Райц искренне проводить ту же линию, знают только боги. За те 24 года, что я здесь живу, мне пришлось познакомиться с консулами многих наций. За исключением двух или трех, все они болели так называемой консульской болезнью. Этими словами можно обозначить сильно развитое у них чувство священного благоговения перед собственной должностью и власти над своими подчиненными: точно сам господь бог окружил нимбом головы этих консулов. Кто знает, может быть, не утратили своего значения крылатые слова графа Гатцфельда, который сказал: «Господа, наверное, думают, что я стал послом ради их старых камней!» Всегда возможна модификация тех же слов на более низком дипломатическом уровне». (Когда это письмо прибудет в Берлин, оно никого не «смутит» и не «поразит», по будет с удовлетворением воспринято, так как никто из ученых-берлинцев не забыл, что Бисмарк все пергамские достижения приписал только своему послу!)
Впрочем, все это лишь мелкие будничные заботы — радостные или печальные, будни «госпожи работы», которая становится все более напряженной, так как 1886 год должен стать последним годом последнего сезона. Уже нет смысла затевать какие-либо крупные и серьезные дела. Конце заштриховал на карте те места, которые должны остаться неприкосновенными, так как работа оказалась бы там бесконечной. Главное теперь в том, чтобы убрать щебень и все, что можно, занести на карту и сфотографировать. Кроме того, есть еще одно очень важное, подлежащее публикации специальное задание Берлинской академии наук по Пергаму. Доктор Гребер, который получил археологическую закалку еще в Олимпии, а потом завоевал себе определенную репутацию у Шлимана во время раскопок Орхомены, должен был выяснить, как Атталиды технически сумели подвести ключевую воду к крепости.
Все, что Хуманн или его сотрудники осуществляли в Пергаме, проходило под счастливой звездой. Поэтому молодому Греберу почти сразу же удалось найти подземный каменный коридор, по которому когда-то проходила давно уже похищенная свинцовая труба. Этот коридор был обнаружен на краю верхней крепости, что, следовательно, говорило о существовании постоянно действующего водопровода. Сама крепость, однако, не имела и не имеет ключевой воды. Поэтому остался нерешенным вопрос, куда, собственно, шла труба, которая должна была пересечь две глубокие долины между горами и крепостью. Кроме того, Греберу удалось открыть отстойный бассейн времени Атталидов. Он был расположен близ современной горы Гагия Георгия, следовательно, довольно далеко в Косакских горах. Это было уже вторым звеном цепи. Высота Гагия Георгия — 368 метров, верхней крепости — 323 (после тщательной проверки выяснилось, что старые подсчеты не совсем правильны). Обе седловины между этими высотами поднимаются на 175 и 198 метров. Здесь, видимо, по свинцовым трубам и шла вода — по принципу сообщающихся сосудов. Третьим звеном в цепи был ключ, оказавшийся как раз в том месте, о котором рассказывали приезжавшие на рынок крестьяне, — далеко к северу от Пергама, на Мадарас-даге, высота которого 1200 метров. Там Карл Шухгардт в результате специальной экспедиции нашел на высоте 1200 метров мощные, холодные родники и близ них три положенные друг около друга глиняные трубы. Но как же связать второе и третье звенья? Между горами Мадарас и Косакскими горами с хребтом Гагия Георгия течет глубоко в ущелье река Косак; перекинуть через нее трубы было невозможно. Однако, кто ищет, тот всегда найдет. И Шухгардт нашел. Трубы шли от родника но дуге, вдоль восточного склона горных хребтов, через верхнюю долину Кетия, а затем, разветвляясь в виде зигзагообразных линий, проходили по крутым склонам гор, пока, наконец, не достигали Гагия Георгия.