Мост через канал Купферграбен подходит к колоннам, связывающим оба крыла. Отсюда через открытый двор и вестибюль посетитель, не отвлекаясь и не тратя время на осмотр каких-либо других художественных произведений, сразу пройдет в центральный зал и предстанет перед алтарем.
Боде счастлив, ученые, занимающиеся Передней Азией, тоже. Только археологи — «Вечно эти археологи!» — восклицает с досадой Боде — не согласны. Ни Кекуле, ни второй директор Виннефельд, ни в данный момент отсутствующий Виганд, конечно, не будут согласны.
Дело в том, что Мессель из-за отсутствия места не хочет восстанавливать весь алтарь. Он решил реконструировать только его западный фронтон с парадной лестницей, да и его предполагал передвинуть к задней степе помещения.
«Пространственное впечатление от алтаря в зале вообще не может быть достигнуто, — совершенно справедливо аргументирует свой проект Мессель, — и было бы лучше всего северные, восточные и южные плиты фриза закрепить на одинаковой высоте на стенах зала».
Точно неизвестно, опротестовали директора этот проект, заботясь о существе дела или из-за потерянных квадратных метров. Так или иначе, но через несколько дней Кекуле и Виннефельд поняли, что лишь план Месселя может быть реальным по своим техническим возможностям. И они с ним согласились. Однако Виганд теперь уже в курсе дела и громко протестует из Малой Азии. Почему, собственно говоря? Хотя он и второй директор музея, но с резиденцией в Константинополе, и его должность не дает ему права вмешиваться во внутренние дела берлинских музеев. И все-таки, будучи одним из маститых представителей управления музеями, Виганд не пожелал соглашаться, и даже генеральный директор Боде не смог заставить его изменить свое мнение. А ведь к Боде — как об этом усиленно говорят его приспешники — его величество был настолько милостив во время случайной встречи, что шутя взял маленького директора своей сильной рукой и пронес его несколько метров. При этом Боде — подумать только! — удостоился чести положить руку на плечо кайзера.
Итак, вмешивается Виганд. Он находит дело вовсе не сложным: надо всего лишь увеличить зал примерно на 20 метров, сделав сзади пристройку, и, следовательно, довести общую площадь до 2640 квадратных метров. Если же проходящая через остров музеев городская железная дорога помешает строительству, ее надо перенести в другое место.
Мессель качает головой, но признает, что столь скороспелые выводы объясняются особыми обстоятельствами. В Константинополе и Малой Азии, возможно, не знают, что архитектор сумел предложить лучший вариант использования площади между каналом Шпрее, каналом Купферграбен и городской железной дорогой, рассчитав при этом все до последнего сантиметра. Поэтому он продолжает настаивать на своем проекте и отказывается вносить какие-либо изменения. 22 августа Боде предлагает проект со всеми чертежами на утверждение кайзеру, который принимает его, а прусский ландтаг разрешает министру финансов отпустить 11 миллионов марок на строительство музея. Однако куда неожиданно исчезло все благосостояние и изобилие? Оказывается, выделенные миллионы должны выплачиваться тремя частями, причем предполагается, что в конце оплаты на эту сумму нарастут новые миллионы. Старый Пергамский музей, после того как он неполные пять лет радовал посетителей, теперь закрывают. Алтарь разбирают. Плиты с фризом еще раз отправляют на хранение в колоннаду, специально для этой цели обшитую досками, все остальное на склад.
Весной 1908 года должно начаться строительство, но тут неожиданно приходит протест с той стороны, откуда никто его не ждал. Генеральная дирекция только из чистой вежливости послала для сведения Дирекции государственных железных дорог план строительства, так как в определенные его периоды поездам городской железной дороги предлагалось снижать свою скорость во время движения по острову музеев. Но так как в вильгельмовском государстве никто не смотрит на весь сад, а каждый видит только свою собственную грядку, Дирекция государственных железных дорог решила опротестовать все строительство, если не будет оставлена полоса отчуждения шириной до 18 метров вдоль железной дороги на случай ее возможного расширения в будущем.
Принятие этого требования означало бы для нового строительства примерно то же, что и для археологов соблюдение закона о находках в чужой стране: две трети — музеям, одна треть — государственным железным дорогам! И не теряя времени даром, Дирекция железных дорог уговаривает вновь назначенного министра просвещения Голле, для которого дорога представляет гораздо большую культурную ценность, чем господа профессора на острове музеев вместе со своими тысячелетними камнями, запретить всякие работы на острове.
За одной бедой приходит другая. Мессель, страдающий болезнью сердца, слег с тяжелым приступом. Работы остановились. В марте 1909 года второй удар кончается для архитектора смертью. За это время Боде все же удалось достигнуть соглашения с Дирекцией государственных железных дорог. Дорога получает свою полосу отчуждения, но не со стороны Музея кайзера Фридриха, где начнется строительство. И все-таки дела на строительстве складываются не особенно хорошо. Министр Голле вынужден отступить. Ему не удалось провести «культурную» работу по запрещению строительства, хотя он все-таки сумел привлечь на свою сторону покровителя Боде, Альтгофа. Покровитель Виганда князь Бюлов оказался сильно запятнанным в политическом отношении и вынужден был уйти в отставку. Господни фон Гольдштейн тоже находится в отставке уже несколько лет. Дипломаты переходят с одной должности на другую и только успевают распаковать свои чемоданы, как их вновь приходится собирать. Короче говоря, Голле некому было поддерживать. Министром просвещения стал бранденбуржец, обер-президент господин фон Тротт цу Зольц, единственное соприкосновение которого с музеями выражалось в том, что он, по крайней мере, знал об их существовании.
Наследником Месселя становится — и опять Боде вынужден использовать все свое влияние, чтобы господин фон Ине не проглотил его и не испортил бы ему все дело — берлинский городской архитектор Людвиг Гофман, лучший друг Месселя, хорошо знакомый с его планами. Однако у него есть и свои планы, поэтому идеям Месселя — ведь работа еще не начата — уже грозит опасность. Во-первых, Гофман хочет укоротить Пергамский зал не на 10 метров, как предполагал Мессель, а на 25. Если он осуществит свое намерение, то фризы нельзя будет прикрепить к стенам так, как это было сделано раньше: придется их разъединять. Во-вторых, новый архитектор вовсе не собирался помещать ворота милетского рынка в музее, а хочет восстановить их между Новым музеем и Национальной галереей в форме романтических развалин.
Боде, Кекуле, Виннефельд сначала выражают устные протесты, а затем письменно возражают против уменьшения площади Пергамского зала, хотя пока и молчат о воротах. Виганд, который копает в Дидимах — он же наследник Хуманна! — и уже мечтает раскопать святилище на Самосе, пишет горькие и злые письма, направленные против Гофмана, часть из которых ему же и адресует. Но у Гофмана, как это и положено берлинскому городскому архитектору того времени, толстая кожа, и он спокойно складывает эти письма в папку. В конце концов, он вовсе не человек пера, а человек дела и знает, что последнее слово не за господами профессорами, а за его величеством. Итак, с чувством собственного достоинства он готовит спектакль в духе кайзера Вильгельма, так сказать, большую оперную постановку.
Проблема расходов для него не особенно важна; пусть об этом беспокоятся в министерстве финансов. Из дерева, картона и окрашенного полотна он создает в натуральную величину макет не мессельского, а его, гофманского, Пергамского музея (без всяких крыльев!), и покорнейше просит его величество посмотреть макет и принять решение.