Министр просвещения потихоньку отодвигается в задние ряды. Виганд тем временем продолжает свою речь, сравнивая ворота со сценой.
— Расстояние, на котором мы сейчас находимся от ворот, точно соответствует тому, которого придерживались древние по отношению к сцене.
— Превосходно, Виганд. Это золотые слова. Ворота выглядят отсюда отлично. Я рад тому, что вы не дали себя провести бестолковым строителям. Они будут стоять здесь.
«Один — ноль в мою пользу», — мог бы опять сказать себе Виганд. По он стал осторожнее с оценками, так как у Боде была еще одна плохая новость. Уровень грунтовой воды слишком высок. Нельзя строить до тех пор, пока не будут защищены фундаменты, а это потребует много, очень много времени.
Пока решалась эта проблема, у Гофмана возникла новая, как он считает, экономящая место идея: рыночные ворота должны быть поставлены в Пергамском зале, напротив алтаря.
Услышав об этом — был уже февраль 1911 года, — Виганд оставляет раскопки, предоставляя их самим себе, и отправляется в Берлин, чтобы предотвратить новое грубое бесчинство. Гофман принимает его, улыбаясь. Он уже обеспечил себе поддержку: министр просвещения дал свое согласие на новый план, игнорируя протесты и Виганда, и Дёрпфельда, и Конце. И Виганду приходится терпеть, когда министр говорит ему: «Кто, собственно, оплачивает новое строительство, вы или мы?»
Еще раз — quousque tandem?[69] — следует испросить мнения кайзера, который, к сожалению, уже забыл все свои прежние решения. Или, может быть, он хочет устроить великую забаву и посмеяться над «архитектомахией» профессоров? Во всяком случае, он приглашает всех спорящих, включая министра просвещения, на пе-
[В исходном файле пропущено три страницы]
и воспитывает учеников. Несмотря на все присущее ему тщеславие, он знает свои возможности и, хотя любит подчеркнуть, что на раскопках ему всегда но хватает времени, а в Константинополе его ждет большая научная библиотека, — это по существу не что иное, как дешевая отговорка. Да, Виганд знает, на что он способен, и, когда встал вопрос о дальнейшем пути: научного работника или практика, — он выбрал практику. Уже в 1905 году Виганд отказался от приглашения на работу в университет в Инсбруке. При этом во всех музейных инстанциях и министерстве он не забывал заметить, что он охотно отказывается от покоя, созерцательности и лавров ученого лишь для того, чтобы и в дальнейшем продолжать свою неблагодарную полевую работу в обстановке бесконечных споров с турецкими властями.
Кто имел за своей спиной обремененного миллионами тестя, кто во время путешествия с богатыми людьми по Средиземному морю собрал 24 тысяч марок (добровольных взносов) на ведение раскопок только потому, что сумел разжечь в этих людях желание взять на себя роль меценатов, кто успешно завершил раскопки Милета и Дидим только потому, что умел клянчить так же очаровательно, как и бесстыдно, тот по праву должен был стать директором Античного отдела, чтобы придать ему необходимый блеск. Для Боде это уже давно было ясно, давно обсуждено и втайне решено.
Итак, Кекуле умер. Первого июля 1911 года Теодор Виганд становится первым директором Античного отдела, руководителем Отдела скульптуры и, кроме того, пока еще продолжает отвечать за раскопки в Турции. Только связанную обычно с этой должностью профессуру в Университете Фридриха Вильгельма передают Георгу Дошке, ученику Кекуле.
Следовательно, Виганд работает теперь в столице, он больше не стоит на переднем плане в Турции, а выдвинулся на передний план в Берлине. Однако Виганд, хотя многое умеет и может, волшебником не был и грунт под фундаментом улучшить не мог. А грунт этот находился в весьма плачевном состоянии, как и вся местность в дельте Шпрее. По этой причине уже обвалилась монетная башня Шлютера, а Старый музей Шипкеля фактически стал постройкой на сваях. Это знает и Гофман, и все же он не собирается рыть достаточно глубокие ямы под сваи для фундамента. Под кажущимся надежным слоем песка в середине острова музеев, как хорошо известно из специальной литературы, находится плывун, слой ила, в котором быстро тонут фундаменты. Пробуют применить ростверк на сваях — брусчатую раму под фундаментом, засыпают вагонами гравий в ямы — ничего не помогает. Следовательно, необходимо откачивать воду! Сначала это дает некоторые результаты, но затем в других местах грунт опускается, и в Новом музее и даже во дворце то тут, то там каменная кладка дает трещину. Немедленно прекратить откачку! — приказывает кайзер. Но теперь из-за неудачного расчета стенной кладки воды из канала Купферграбен хлынули на строительную площадку. Жизнь почти 600 рабочих в течение нескольких минут находилась в опасности. К счастью, всем удалось вылезти из котлована, и тысячи мешков песка посыпались в хмурую бурлящую воду. Строительство превращалось уже в безнадежное предприятие, когда один находчивый архитектор (к сожалению, не Гофман и не Вилле!) сконструировал бетонный мост, покрывающий на большой глубине проклятые плывуны и образующий тот основной первичный фундамент, на котором уже можно было возводить собственно фундаменты зданий.
Два миллиона уже израсходованы, по только в 1912 году все оказалось настолько подготовленным, что можно было наконец приступить к строительству. Но здесь начинается борьба за каждую мелочь — между Гофманом и Вилле, между ними обоими и министерствами, между самими министерствами, между директорами отделов. Если последние заявляют, что Гофман отклоняется от плана Месселя, то на это следует ответ: «Архитектор может позволить себе подобные мелочи», и опять расходуются сотни тысяч.
Тем временем наступает 1914 год.
Глава четвертая
Кровавым и мрачным пришел к людям 1914 год. В июле, когда мир боязливо задерживал дыхание в предчувствии изнуряющего и разорительного пламени воины, Александр Конце в возрасте восьмидесяти трех лет навсегда закрыл глаза. Теперь искусство Пергама оказалось в руках внуков. Но руки у этих внуков уже не свободны. В сверкающем панцире, приняв вагнеровскую оперную позу, их героический кайзер бряцал оружием и выступал с безумными речами до тех пор, пока злые духи, которых он выпустил на волю, не обратились против него самого.
Виганд занят по горло, и теперь у него совсем уже не остается времени для издевательских стихов над еврейскими пожертвователями («Оппенгейм, господин «барон»), над печатью («Чем с печатью быть любезным, в морду двинуть ей полезней») или над рабочими, строящими музей («Каждого зас…ца, кто трудится, хватай лапкой бархатистой!»).
Уже в последние критические дни июля его свояк Карл Гельферих, директор Германского банка (в будущем государственный секретарь), вызвал Виганда по телеграфу из отпуска, чтобы тот «с отвращением и возмущением» мог наблюдать, как эти «парии без отечества», социал-демократы, тысячами демонстрируют против грозящей войны. Но наш прекрасный кайзер не знает больше никаких партий, кроме германской нации, и лишь только начнется война, Виганд сможет явиться, как примерный ученик в школу, на военную службу в качестве добровольца; ведь ему всего только пятьдесят лет. Но фельдфебели оказались разумнее господина директора и дважды забраковали его. И Виганд, таким образом, сохранил себя в этой «борьбе за существование германской нации» (именно так написано в его дневнике) для более высоких целей. Как специалист по Ближнему Востоку он мог подсказать министерству иностранных дел, что оно делает все неправильно, что вся его пропаганда никуда не годится; как специалист по искусству и науке он разыскивал адреса своих коллег за границей и посылал им немецкий пропагандистский материал; как специалист по печати — вспомните дружеские двустишия осени 1913 года — он мог осенью 1915 года в чине капитана поступить в военное ведомство печати Генерального штаба; как специалист по античному искусству он продолжал заботиться о своем музее и долго скрывать от французских врагов обнаруженную в парижских антикварных магазинах античную статую сидящей богини, (пока она неожиданно не появилась в Женеве, а затем в Берлине. Летом 1916 года Виганда, как специалиста по Турции, прикомандировали к германскому военному представителю в Константинополе, чтобы он позаботился о находящихся под угрозой в связи с войной античных памятниках, сохранившихся на территории между Египтом и Босфором. Здесь он проделал — об этом нельзя умолчать — полезную и важную работу, хотя не без задней мысли о позднейшей — после победы! — доставке памятников древности в берлинские музеи. Когда Турция находилась на грани поражения и никакой добычи больше не ожидалось, он направил свой взор в южную Россию, так как в Керчи и Ольвии, по его мнению, можно было раскопать гораздо больше, чем нашли до того времени русские археологи.
69
«Сколько (времени) еще?…»