— Пусть подождут, — сказал он часовому и махнул рукой, чтобы тот уходил. Затем, прикрыв глаза и покачав головой, пробормотал:
— Они ведь никогда не остановятся, верно?
Когда он взглянул на меня, его опухшие глаза были красными, брови сдвинуты в гневе.
— Что ты об этом знаешь?
— Его арестовали ночью, хотя не знаю, по какому обвинению, — я пожал плечами.
— Должно быть, дело серьезное, иначе они бы его сюда не притащили.
— Господин, — быстро сказал я, беспокоясь лишь об умирающем воине в комнате наверху. — Иисус — единственный, кто может мне помочь.
Пилат проворчал.
— Мне кажется, он и себе-то помочь не может.
— Марк Либер умирает! Иисус может ему помочь! Исцелить! Он многих вылечил! Он воскресил Лазаря!
— Ликиск, и ты туда же?
— Если с этим человеком что-то случится, у меня не будет никого, к кому бы я мог обратиться.
— Смирись с этим, мальчик.
— Все, что я хочу, это лишь минуту с Иисусом. Вы ведь можете это устроить?
— Я не могу легкомысленно относиться к этим священникам.
— Вы честный человек. Выслушайте их. Им ведь нужно сфабриковать дело. Выслушайте их и отпустите Иисуса. Пожалуйста, господин!
— Я не могу позволить личным соображениям вмешиваться в свои обязанности и долг перед законом.
— Пожалуйста!
— Мои руки связаны, Ликиск. Теперь пропусти меня взглянуть, в чем там дело. Может, все не так плохо, как кажется.
— Они собираются убить его, господин.
— У них нет таких возможностей.
— У них достаточно возможностей, чтобы оторвать вас от завтрака. У них есть власть тех, кто использует запугивание для достижения своих целей.
— Хватит, мальчик. Ты забываешься. Убирайся отсюда!
Он вышел — властный, маленький Цезарь в маленьком городе маленькой страны, идущий по своим маленьким делам, — и оставил меня в комнате с нетронутым завтраком и холодными каменными лицами Аполлона, Августа и Тиберия, притворно ухмылявшимися в сером утреннем свете.
Подавленный, я поплелся в комнату, где трибун Марк Либер, воин и слуга Рима, лежал без сознания, приближаясь к смерти. Его кожа была холодной, но я видел, что он дышит. Улегшись рядом, прижавшись к его лицу и положив руку ему на грудь, я ощутил, каким тяжелым, медленным и холодным было его дыхание.
В окно заглядывало тусклое желтое солнце; снизу до меня доносились шумные голоса толпы.
Я слушал с закрытыми глазами, как будто дремал в театре. Голоса были знакомыми, словно принадлежали знаменитым римским актерам.
Пилат: Вы в чем-то обвиняете этого человека?
Каиафа: Не будь он преступником, мы бы к вам его не привели.
Пилат: Тогда займитесь им сами. Судите его по своим законам.
Каиафа: У нас нет власти приговаривать к смерти.
Пилат: К смерти?
Каиафа: Этот человек подстрекал людей к мятежу. Он выступает против уплаты налогов Цезарю и выдает себя за Мессию — царя!
Пилат: Ты — царь евреев?
Иисус: Это твой вопрос? Или тебе кто-то обо мне рассказал?
Голос казался ужасно усталым.
Я открыл глаза.
В поле моего зрения возникло серое, спокойное лицо Марка Либера, освещенное желтыми лучами солнца.
С усилием я слез с кровати и подошел к окну, глядя на площадь, запруженную евреями, как в день резни галилеян. Однако сейчас они выстроились полукругом за Иисусом, который, опустив плечи, стоял перед креслом Понтия Пилата. Пилат опустил подбородок на ладонь — поза, которую я видел много раз.
Площадь была тихой, словно гробница. Евреи ждали, когда прокуратор Иудеи примет решение касательно Иисуса.
Пилат встал и поправил тогу.
— Зачем кому-то о тебе рассказывать? Почему я вообще должен знать о тебе и твоих делах? Разве я еврей?
В толпе захихикали.
— Тебя привел сюда народ и священники, — сказал Пилат, указывая на собрание. — Что ты сделал?
Иисус посмотрел себе под ноги и поднял лицо. Мое сердце упало: он был весь в синяках и в крови; глаза покраснели и заплыли от ударов.
— Мое царство, — сказал он тихо, — не от мира сего. Если бы оно было от мира сего, мои люди не позволили бы меня арестовать. Нет, я не царь этого мира.
Пилат выпрямился; я видел эту реакцию во время игр, когда он понимал, что скоро заработает очки.
— Но ты все же царь…
— Да, это так, — сказал Иисус.
По площади прокатился гул голосов, предвкушая победу.
— В самом деле? — спросил Пилат, когда тишина воцарилась вновь.