— Ты был там, — сказал Никодим. — Иоанн тебя видел. В конце концов Иисус вошел и в твое сердце.
— Мне жаль, что все так закончилось, — я взял старика за руку.
— Это не конец, — ответил он, глядя на меня с широкой улыбкой. — Это только начало. Не знаю, как это случится, молодой человек, но Господь нас не оставит. Нет! Он обещал никогда не оставлять нас.
— Он всегда будет в вашем сердце, — произнес я, решив быть вежливым с этим стариком. Со старым глупцом, подумал я.
Иосиф сказал:
— Мы положим Господа в мою гробницу.
Никодим перебил:
— Он сказал: «Через три дня я восстановлю этот храм». Через три дня, Ликиск! В этих словах — обещание. Тайна, да. Но и надежда. Уверен в этом.
Я отнес эти слова к волнению и печали старика, переживавшего большую утрату и огромное разочарование. Когда они уходили, шагая по мокрой, туманной мостовой, Никодим что-то оживленно говорил, размахивая руками и смеясь — совершенно не в себе.
Закрыв большую дверь, я с угрюмым видом миновал вестибюль, мраморный зал за дверью кабинета Пилата, и поднялся в башню мимо Абенадара, не сказав ему ни слова и не обращая внимания на зов Клавдии Прокулы, пока, наконец, не подошел к толстой деревянной двери, за которой лежал Марк Либер. Рядом непринужденно стоял солдат.
— Можешь идти, — резко сказал я. — Какой смысл в охране? Кроме меня, сюда никто не войдет, а он оттуда не выйдет.
Зайдя в комнату, я прислонился к закрытой двери и взглянул на трибуна, спокойного, словно смерть, недвижного с того момента, как я видел его в последний раз. В окно врывался холодный влажный ветер с дождем; на полу образовались лужицы воды. Комнату освещала единственная лампа у кровати, чей свет вел свою странную жизнь, озаряя красивое лицо спящего трибуна. Поцеловав его, я ощутил на щеке редкое дыхание, сел рядом и взял его за руку.
Ближе к полуночи, когда буря еще ярилась, ко мне пришел Абенадар с подносом еды.
— Убери, — сказал я. — Уходи.
— Тебе надо поесть. И поспать.
— Просто уходи. Пожалуйста.
Он вернулся на рассвете, серым, тусклым утром без нахального солнечного света, что обычно двигался по комнате под углом.
— Дождь перестал, — сказал он, посмотрев в окно на мрачное небо. Он ждал, что я что-то скажу, но не дождался и подошел к кровати.
— Сколько ты будешь так сидеть?
— Сколько понадобится.
Он молча ушел и больше не возвращался.
Позже в дверь робко постучала Клавдия Прокула.
— Мы беспокоимся за тебя, Ликиск.
— Не надо.
— Ты говорил с Иисусом прежде, чем…
— Иисус мертв. Как и любой человек. Это бы ничего не изменило.
— Ликиск, я…
— Пожалуйста, оставьте меня одного. И скажите, чтобы сюда никто не входил. Мы никого не хотим видеть.
Вечером в комнату осторожно заглянул часовой.
— Тебя спрашивает молодой еврей Иоанн.
— Отошли его.
Всю долгую темную ночь никто не осмеливался нас беспокоить. Я сидел на краю постели, держа холодную руку трибуна, чувствуя кончиками пальцев слабый пульс, ощущая, как утекает его жизнь, и ничего не мог с этим поделать. Я ни о чем не вспоминал, думая лишь о том, что он умирает, и, возможно, оставит меня в этот день.
С тусклым желтым рассветом поднялся ветер, принеся запах лилий, и его пульс начал увядать. В слезах я наклонился и поцеловал его в холодные губы.
— Я люблю тебя, Марк.
В окно проник косой луч, образовав на полу, где натекла лужица воды, светлый квадрат.
Вздохнув, я лег, вытянулся рядом с трибуном и, прижавшись, положил руку ему на грудь. В окно виднелось бледное синее небо.
Квадрат солнечного света полз по холодным камням, в его лучах танцевала и сверкала пыль. Становясь длиннее и шире, солнечный свет пересек комнату, достиг кедровой кровати и забрался на нее, словно решив передохнуть.
Скоро в окне показался ослепительный оранжевый диск, яркий и жаркий.
Потом вся комната осветилась золотистым светом, от которого заболели глаза.
— Это утро?
Казалось, голос шел из солнечного луча.
— Долго я спал?
Слова доносились из-под моей руки; я чувствовал биение сердца, движение грудной клетки.
— Долго я спал?
— Недолго, — прошептал я.
Он открыл глаза, но тут же закрыл их из-за яркого солнца.
— Сколько?
— Три дня.
— Это долго… без поцелуя.