Скоро вокруг нас собралась болтающая, возбужденная толпа. Наша маленькая процессия вышла на Священную дорогу и направилась к Эсквилинскому полю. Люди знали, что мы идем на место казни: возглавлял процессию Ювентий, за ним попарно следовали служители. В центре процессии плелся Сэмий с веревкой на шее. Плакать он перестал, глаза потускнели.
Лишь когда ему на плечи водрузили перекладину креста, он понял, что его ожидает.
— Нет, нет, пожалуйста, — взмолился он. — Я больше не убегу, обещаю!
Обратив ко мне полные ужаса глаза, он зарыдал:
— Ликиск, сделай что-нибудь! Ты же мой друг, Ликиск!
Я закрыл глаза, чтобы не видеть его, но даже зажав уши руками, слышал его голос, крики боли и стук молотка, которым Ювентий загонял гвозди в руки, крепя их к концам перекладины. Когда до меня донеслись восклицания толпы, я приоткрыл глаза и увидел свисающего с креста Сэмиуса, крепко привязанного к доске. Мальчик снова закричал, когда Ювентий вогнал гвоздь ему в стопы, прибив их к столбу. Вскоре мы пошли назад, но еще долго, идя по Священной дороге, я слышал, как он зовет меня.
— Ликиск! Ликиск! Пожалуйста, сними меня! Ликиск… мне… больно!
Он умирал два дня.
Слухи о распятии рождались мгновенно и разнеслись по городу быстрее, чем я вернулся в дом Прокула. Эту историю рассказал Паллас, мальчик-раб, которому я очень нравился. Он жаждал знать обо всем из первых рук и очень обиделся, когда я отказался с ним обсуждать случившееся. Вместо разговоров я закрылся у себя в комнате, как делал, если хотел поплакать наедине с собой.
Веселое солнце давно уже опустилось за край горизонта, когда в мою комнату вошел сенатор Прокул. Лежа в кровати с заплаканным лицом и красными глазами, я был не в силах подняться, но если Прокул и оскорбился, то не подал виду. Большой человек в тоге сел рядом, и от его веса заскрипела кровать. Он мягко заговорил со мной, положив руку на плечо и стараясь успокоить.
— Расскажи, что произошло.
Из-за отвращения при воспоминании о случившемся, а отнюдь не от невероятного нахальства, у меня вырвалось:
— Я не хочу об этом говорить!
— Мне необходимо знать правду, Ликиск. Честный человек не может придти к выводам, не зная фактов. Ты был там. Расскажи.
Мой рассказ занял много времени, поскольку я не мог удержаться от слез, однако сенатор был терпелив. Когда я закончил, он в гневе встал и направился к двери, а затем повернулся ко мне.
— Ты видишь последние дни этого храма, Ликиск, и если я обладаю хоть каким-то влиянием в Риме, это будут последние дни этого жреца.
— Господин, — сказал я, все еще сидя на кровати, — пожалуйста, не гневайтесь на бога из-за его священника.
Пораженный, Прокул вернулся ко мне.
— Во имя этого бога человек совершил невероятное зверство!
— Бог не имел к этому отношения, — вежливо возразил я.
Прокул покачал головой.
— И ты все еще чтишь своего бога?
— Я не виню Приапа за то, что кто-то поступил жестоко во имя него. Приап — бог любви и плодородия. Он бог садов, и я не вижу в нем ничего жестокого и злого.
— Ты собираешься и дальше поклоняться Приапу?
— Я научился любить то, о чем он заботится. Разве вам не нравятся сады, за которыми я ухаживаю?
— Сады делают тебе честь, Ликиск.
— Но я ухаживаю за ними с его помощью, потому что стремлюсь почтить вас, господин.
— Я запрещаю тебе ходить в этот мерзкий храм.
— Я могу служить Приапу в саду.
— Мне не нравится твой бог, Ликиск.
— Вы настроены против человека, который ему служит. Не думаю, что вы понимаете моего бога так, как понимаю его я.
— Твоя вера настолько сильна?
— Да, господин.
После долгой паузы Прокул в задумчивости подошел к постели и пристально взглянул на меня.
— Хотел бы я знать, как ты можешь любить этого бога после этих ужасных событий.
— Не хочу вас обидеть, господин, но в этом вы не отличаетесь от меня. Вы любите Рим, но я могу назвать множество очень жестоких вещей, сделанных Римом или во имя Рима. Ведь это Рим изобрел распятие, а не Приап.
Пораженный Прокул воскликнул:
— Ты забываешься, Ликиск!
— Я хорошо помню свое место, господин. Я — раб в Риме, и если вы сочтете меня виновным, то по законам Рима можете сделать со мной то же, что Ювентий сделал с Сэмием.
Хотя он вполне мог меня ударить, Прокул лишь покачал седой головой, развернулся и вышел в коридор. Обернувшись, он сказал: