— Вот, — сказал я, с грустной улыбкой глядя на хмурившего брови трибуна, — длинная рука Тиберия скоро достигнет Палестины и утащит Ликиска обратно на Капри.
Мрачно помолчав, я стукнул кулаком по колену:
— Я лучше убью себя, чем вернусь назад.
— Пойми, Ликиск, никто тебя никуда не утащит. Во-первых, ты свободен. Даже Тиберий не может по собственному желанию аннулировать вольную освобожденного человека. Во-вторых, вполне вероятно, Луций Вителлий даже не знает о тебе.
Я покачал головой.
— Его сын рассказал.
— У Вителлия здесь более серьезные дела, чем ты. Эта резня — тяжелая ситуация, из которой Ирод наверняка постарается извлечь максимум выгоды. Я не удивлюсь, если Вителлий порекомендует вернуть Пилата в Рим.
Я проворчал:
— Тогда Цезарю придет две посылки!
Твердо, с ободряющей улыбкой, Марк Либер тожественно обещал:
— Никто не заберет тебя в Рим, Ликиск. Клянусь.
— Когда он приедет? — спросил я.
— Скоро, — угрюмо ответил Марк Либер.
Испуганный грядущими событиями, я встречал каждый восход без сна, холодно размышляя, не в этот ли день прибудет Вителлий, увидит меня и арестует. С приходом ночи, свернувшись в постели рядом с трибуном, я вновь не спал, думая, что утром Вителлий может оказаться у ворот Иерусалима.
Переполненный страхом, колючий, уставший и бледный от волнения, я слонялся по коридорам и лестницам крепости. Я вздрагивал от любого шороха, пугался голосов и внимательно следил за всеми, кто пересекал Литостротон, чтобы постучать в ворота под окнами комнат Марка Либера.
На пятнадцатый день после убийств на площади, которую давно отчистили от крови, я сидел у окна, разглядывая четвертых солдат, выходивших патрулировать улицы, держа руки поближе к мечам и кинжалам. Я нервно смотрел на построение, следя за теми, кто не в форме, и ища тогу, указывавшую на прибытие Луция Вителлия со свитой политиков, а потому не сразу заметил молодого человека в еврейской одежде, быстро бежавшего по камням и остановившегося рядом с охранником. Я обратил на него более пристальное внимание, когда в комнату вошел стражник и сообщил, что этот молодой человек спрашивает меня.
Удивленно глядя на него сверху, я покачал головой.
— Я его не знаю. Как его зовут?
Охранник ответил:
— Он говорит, что его зовут Иоанн, и он пришел от твоего друга Никодима.
Широко улыбаясь и теперь узнав юношу, я радостно кивнул.
— Конечно! Его еще называют любимым учеником!
Удивленный охранник ждал ответа.
— Спустись к нему. Евреи не могут заходить в крепость, — напомнил он мне.
— Конечно спущусь! — сказал я, рассмеявшись.
— И у нас приказ никого не выпускать отсюда без разрешения, — твердо продолжил охранник.
— Я выйду только на мостовую. Ты сможешь меня видеть.
Приветливо улыбнувшись, Иоанн крепко пожал мне руку.
— Никодим волнуется — ты куда-то пропал. Он приглашает тебя в гости.
— Боюсь, что это невозможно, Иоанн. Со дня той трагедии у нас ввели очень строгие правила.
— Это важно, Ликиск. Никодим хочет сказать тебе кое-что, что следует знать Пилату.
— Тогда почему он не придет сам?
Юноша пожал плечами и нахмурился.
— Это не слишком разумно. А может, даже опасно.
Я понял.
— Подожди здесь, ладно? Может, мне удастся все устроить.
Пилат крайне заинтересовался, но, как всегда, проявил осторожность. Он сидел за столом, размышляя и слушая советы Абенадара и Марка Либера. Центурион был крайне скептичен. Трибун считал, что здесь может крыться возможность для примирения.
— Никодим выступает от лица умеренного крыла Синедриона. У них могут быть полезные идеи. В конце концов, мы должны узнать, что он хочет сказать нам.
— Ликиск, — прокуратор взглянул на меня своими отекшими глазами. — Ты доверяешь Никодиму?
— Доверяю, — уверенно сказал я, кивая. — И осмелюсь сказать, вам тоже следует кому-то доверять.
Пилат выпрямился, покраснев от нахлынувшего гнева.
— Придержи язык, мальчик!
Он снова опустился на стул, хмурясь и изучая костяшки своих пальцев. Наконец, прокуратор поднял голову и улыбнулся.
— Но ты, конечно, прав. Сходи к Никодиму. Гай, подбери ему охрану.