С радостью покинув темницу, вместе с Абенадаром я отправился к Пилату, который в своем кабинете совещался с Марком Либером, обсуждая выделение солдат на защиту нового акведука, чье возведение было приостановлено в качестве компромисса с Синедрионом до тех пор, пока не утихнут страсти. Пилат знал, что привело к нему центуриона, и слушал Абенадара с холодной яростью: повстанцы находились вне юрисдикции Пилата.
— Но если мы ищем одобрения Ирода, надо послать туда войска и схватить этих головорезов, — предложил центурион.
Пилат покачал головой.
— Ирод все еще переживает по поводу прискорбной резни галилеян. Если я пойду к нему сейчас, он заломит за такую сделку большую цену, и честно говоря, я не в настроении ползти к нему на коленях, тем более что он собирается передать это отвратительное дело в руки посланника Тиберия. Увы, нам придется упустить эту возможность. Варавва в землях Ирода, и Ирод сам может его схватить. Но если Варавва вернется в Иудею, вы его возьмете.
Покраснев от разочарования, Абенадар отдал честь и с гневом покинул кабинет.
— Тяжело быть солдатом и занимать в политике второе место, — сказал Пилат с заметным сочувствием.
— Точно, — кивнул Марк Либер.
Пилат усмехнулся.
— Что мне в тебе нравится, Марк, так это то, что хоть ты и солдат, но мыслишь как политик.
Моему трибуну это польстило, однако я подумал, что это не комплимент.
— Возможно, имеет смысл, — произнес трибун, доказывая, что Пилат правильно оценил его ум, — если я назначу Абенадара ответственным за охрану акведука. Это займет его ум более насущными проблемами, чем мысли о банде, которая от него ускользнула.
Пилат размышлял над этим очень недолго.
— У нас до апреля — до Пасхи, — больше нет праздников, и я ожидаю, что в городе будет спокойно. В конце концов, Каиафа дал мне слово.
Зимой в Кесарию пришло очень мало кораблей, и я начал спать спокойнее, убедившись, что ужасный Вителлий не заявится в Палестину раньше весны.
Долгое время я ничего не слышал об Иисусе и его последователях, хотя спрашивал о нем у Никодима, встретив старика у Храма по дороге на рынок. Старик похлопал меня по спине и сказал, что неплохо бы нам как-нибудь встретиться и поговорить, но сейчас он спешит на встречу с Синедрионом.
Когда я спросил об Иисусе, он заметно смутился и решил не отвечать на мой вопрос, сказав только:
— Он проповедует где-то на севере. Здесь не лучшее место говорить о нем, молодой человек. В другой раз. Счастливо.
В феврале я принес приношения Нептуну, защитнику месяца, умоляя его, чтобы Вителлий не добрался до Палестины. Астролог Клавдии Прокулы сказала, что с солнцем в Водолее мои приношения были благоприятны. Пожилая женщина, ясновидящая и предсказательница по звездам, усмехнулась и дернула меня за тунику.
— Ты как Ганимед, который среди звезд зовется Водолеем, так что, Ганимед-Ликиск, не бойся февраля.
Я с радостью положил ей в ладонь монету, благодаря за хорошие новости.
Марк Либер прищелкнул языком, узнав о моем внезапно вернувшемся интересе к богам, и с большим удовольствием начал меня дразнить.
— Я удивлен, что ты вернулся к своим старым богам: мне казалось, ты в них разочарован и предпочитаешь бога евреев, который сам утверждает свою божественность. — После этого шутливость из его голоса исчезла, и он взял меня за плечи, словно собираясь встряхнуть, однако продолжил говорить мягко, с большой заботой. — Ты становишься прекрасным молодым человеком, Ликиск. Тебе лучше забыть о детских мыслях и начать принимать мир таким, какой он есть. Боги — это для детей, стариков и слабых. Когда ты становишься взрослым, они тебе не нужны.
Я усмехнулся.
— Кое-кто сказал мне то же самое. Цезарь. В ночь, когда я пошел с ним в постель.
Трибун отпустил меня.
— Внимание к богам принесло тебе одни неприятности и боль. Ты должен опираться на себя, а не на какого-то бога или богов. И уж точно не на этого нелепого странствующего проповедника, Иисуса из Назарета. — Он засмеялся. — Я тебя как-нибудь возьму в Назарет. Я там был. Поверь, из Назарета не может придти ничего хорошего.
Озадаченный, я спросил:
— Почему ты так настроен против Иисуса, если никогда его не встречал?
В трибуне проснулся гнев: лицо порозовело, потом покраснело, голос задрожал.
— Потому что он, как и Цезарь, совратитель невинных!