Обиженный врач проворчал:
— Я не какой-нибудь шарлатан! Будь мы в Риме, будь у меня нужные хирургические инструменты, я бы мог что-то сделать. Если бы твой солдат сломал ногу или ребро, я бы ему помог. Но эта рана — на голове, и рана нехорошая. Тронь ее, и он умрет.
— Нельзя оставить его просто так!
— Это все, что мы можем.
— Нет! Неправда! Надо что-то сделать!
— Смирись с этим, мальчик.
— Никогда! Никогда!
XXXIV
В сумерках пришел Абенадар. Он остановился у постели, глядя на своего друга. Положив руку мне на плечо, он сказал:
— Если это тебя успокоит, завтра в полдень мы повесим Варавву и тех двух воришек из темницы, Дисмаса и Гестаса. Это поручено мне. Я сам просил об этом.
— Мне нет до них дела.
— В любом случае, их накажут за все преступления, а Варавву — за это.
— Ты солдат, Гай. Он умирает? Марк Либер умирает?
— Боюсь, что да, Ликиск. Удивительно, что он жив так долго.
— Он — вся моя жизнь.
— Тогда он знает, что она была хорошей. Жизнь хороша, если человек находит любовь. Немногим это удается.
— Без него мне нет смысла жить. Ты это знаешь.
— Я понимаю, что ты чувствуешь.
— Здесь был доктор. Он сказал, что в Риме, возможно, он бы смог как-то помочь. Но мы не в Риме. Мы в худшем месте на земле, причем из-за меня. Ты ведь этого не знал. Не знал, что тебя и Марка послали в Палестину из-за меня. Тиберий хотел заполучить меня и должен был убрать с пути Марка Либера. Я никогда не говорил тебе этого. Я никогда не говорил этого Марку. Я столько ему не сказал…
— Ты долго собираешься здесь сидеть?
— Сколько понадобится.
— Я могу прислать солдат. Они позовут тебя, если что.
— Нет, я останусь. — Улыбнувшись, я посмотрел в лицо опечаленного центуриона. — Ирония, верно? Он был со мной, когда я родился, а я буду с ним, когда он умрет.
— Но между этими событиями вы были друг у друга.
— Всего восемнадцать лет, и далеко не все эти годы были для нас. Сложи их, и получится несколько месяцев.
— Хороших месяцев.
— Хороших, но слишком коротких.
— Я поставлю у дверей часового. Если ты чего-то захочешь, скажи ему. А если наш дорогой друг…
— Я пошлю за тобой солдата.
XXXV
Наступила ночь, но я этого не заметил, пока не вошел солдат, чтобы зажечь лампы. Я знал этого юношу из благородной римской семьи, друга трибуна.
— Как он? — прошептал солдат, словно трибун просто спал, и он боялся его разбудить. Без изменений, ответил я, и солдат оставил нас, тихо прикрыв дверь. Свет ламп обманывал: игра света и тени создавала на лице трибуна подобие движения. Он дышал, но очень медленно, а его пульс был слаб; я чувствовал это, держа его запястье, холодное, словно мрамор статуи.
Клавдия Прокула вошла так же тихо, как ушел солдат, и встала у кровати, гладя мои волосы и смотря в спокойное лицо Марка Либера. Она ничего не сказала, но спустя некоторое время тихо всхлипнула, повернулась и ушла.
Когда чуть позже пришел врач, он обратил внимание на меня, потрогав голову, повернув лицо и заглянув мне в глаза.
— Я должен дать тебе что-то, чтобы ты поспал.
— Я не хочу спать.
— Могут пройти дни, прежде чем он…
— Если вы не можете ему помочь, не приходите!
— Рано или поздно день смерти наступает для всех.
— Мой день придет вместе с его. Когда он умрет, я тоже не буду жить.
— Это бессмысленно.
— Если вы ничего не можете сделать, уходите.
— Я врач, а не один из богов.
— От них столько же толку, сколько от вас.
Когда врач ушел, я вспомнил Марсово поле и молодого, загорелого Марка Либера с копьем, терпеливо показывающего мне, как держать оружие, как сгибать руку, как пустить копье прямо в цель, и его похвалы, когда я все делал правильно.
Я думал о нем, вымытом, натертом, пахнущем чистотой, когда он стоял на коленях, принося жертву к ногам статуи Марса. Сколько раз, думал я, этот отважный солдат поклонялся богу войны? И почему Марс отвернулся от него сейчас? Ревнивый бог Марс гораздо более велик, чем Эрос, и мне казалось, что увидев любовь между солдатом и бывшим рабом, Марс пришел к Эросу и заявил о намерении оставить солдата себе. Марс никогда меня не любил. Его статуя в саду Прокула всегда была холодной и презрительной. Реши я помолиться Марсу, он встретил бы мою молитву жестоким смехом, думал я.
А Приап? Уродец, больше никто! Совратитель мальчиков, соблазнитель юношей. Однажды отвернувшись от этого бога, я не мог обратиться к нему вновь.
Ни Эрос, ни Приап не могли состязаться с Марсом — и Плутоном, богом смерти, — не могли отобрать у них человека, которого любил Ликиск, если те сговорились унести Марка Либера к теням нижнего мира. Там его будет ждать Поликарп. И сенатор Прокул, и Саския. Друзья и рабы Прокула — Ликас, Паллас, Друзилла, девушки с кухни, — возможно, все они мертвы из-за предательства Тиберия. Витурий и Луций, погибшие на Капри. Все хорошие, добрые люди, которых Ликиск любил, исчезли по мановению руки ужасного Плутона в удивительном шлеме, делающим его невидимым. Я ощущал Плутона в тенях — ждущего, радующегося боли мальчика, всю жизнь служившего неправильному богу. Таясь, он ожидал, когда наступит время утащить Марка Либера туда, откуда еще никто не возвращался.