С радостными воплями я помчался к Друзилле. Ликас, как всегда, был прав. Ей понадобится помощь, если мы хотим устроить Марку Либеру надлежащий прием.
В день приезда трибуна я поднялся ни свет ни заря, принял ванну и оделся в свои лучшие, наиболее соблазнительные одежды. Завтракать я не мог.
Ликас заметил:
— Ты так не трудился над собой даже когда узнал, что будешь спать с Цезарем.
Я не обратил внимания на насмешку.
Друзилла тоже была в шутливом настроении.
— Ты ли это, Ликиск? Не может быть. В этот час его голова обычно прячется под подушкой, а одеяло натянуто до ушей.
— У меня дело, — высокомерно сказал я. Ликас согласился:
— Это утро ты должен провести со своим учителем.
— Я знаю, что от меня требуется, — раздраженно ответил я.
— Тогда займись делом!
Для мальчика, который так сильно чего-то ждет, есть ли большее мучение, чем проводить часы ожидания в школе?
Мой учитель Корнелий, философ-стоик, самый строгий и требовательный учитель, каких только можно сыскать в Риме, не тратил времени на то, чтобы выразить недовольство невниманием его ученика к утренним урокам. Высокий, стройный, важный человек с копной седых волос, быстрый на удары розгой, Корнелий знал, что я недавно побывал в постели Цезаря, но впечатлить его было не так-то просто. Его речь сыпала (чаще, чем обычно) ученым презрением к суетным отвлечениям, таким, как сексуальная любовь. Когда я приходил на урок с затуманенным взглядом после ночи невоздержанности, он сердито смотрел на меня и говорил: «Праздность, питье и сексуальная распущенность приведут Рим к падению. Мне нет дела до того, какие прекрасные воспоминания у тебя о прошлом вечере, Ликиск — мы здесь, чтобы учиться».
Когда я пришел к нему в счастливый день возвращения Марка Либера, он, несмотря на всю свою чувствительность, уже приготовил подходящее замечание, хотя оно вполне могло ранить мои чувства. В качестве предупреждения он заявил:
— Мы не будем тратить время на мечты о наших героях, Ликиск.
Уязвленный, я ответил:
— Уверяю вас, господин — я пришел, чтобы учиться, и отнесусь к вашим урокам с полным вниманием.
Он раздраженно сказал:
— Это будет приятной переменой.
— Уверяю вас, господин, я говорю совершенно искренне, — ответил я на несовершенном греческом, желая впечатлить Корнелия своим усердием.
Исправив допущенную мной грамматическую ошибку, он предупредил:
— Я очень надеюсь, что сегодня ты будешь хорошим учеником. Розги у меня наготове.
Уже не раз испытав на себе воздействие этой связки березовых прутьев и зная, что Корнелий без колебаний опустит ее даже на тело, которое недавно ласкал Цезарь, я приступил к урокам (что оказалось крайне непростой задачей, поскольку мой ум был поглощен приездом Марка Либера). Однако я был мальчиком, всегда готовым схитрить, и довольно искусно провел с Корнелием обычный ученический прием.
— Можно мы отложим греческий и проведем утро за философией? — уважительно спросил я.
Корнелий с подозрением ответил:
— Ликиск, ты ведь никогда не интересовался философией. Я удивлен.
Использовав одно из его любимых изречений в качестве возражения, я ответил:
— Никогда не удивляйтесь!
Корнелий потеплел и, положив худую руку мне на плечи, повел прочь из перистильного двора с окружающей его колоннадой, где мы обычно занимались. Мы отправились в яркий, цветущий сад. Стоял прекрасный солнечный день, веял теплый ветерок, в кронах дубов пели птицы. Лучи солнца касались далеких статуй Приапа, Януса и Марса.
— Итак, что же мы будем обсуждать? — наставительным тоном спросил Корнелий.
— Может быть, любовь? — сказал я.
— Любовь? — переспросил он, как мне казалось, попавшись на мою удочку.
Если в этот замечательный день я не мог говорить о Марке Либере, то почему бы не обсудить переполняющие меня эмоции?
— Может ли мудрец влюбиться? — поинтересовался я.
Он прямо спросил:
— Это философский вопрос, или у тебя что-то на уме?
Покраснев, я с запинкой ответил:
— Н-нет, это философский вопрос. Конечно, философский.
— Мы с тобой далеки от того, чтобы называться мудрецами.
— Я задал вопрос и ожидаю ответа.
— Могу сказать лишь одно: любовь ранит, когда она достается тяжело, не меньше, чем если достается легко.
— Почему любовь должна ранить?
— Человеческие сердца очень хрупкие, Ликиск.
— Вы когда-нибудь любили?
— Да.
— И это причинило вам боль?
— Да.
— Я никогда не позволю, чтобы любовь причинила мне боль.
— Тогда ты будешь исключением. Первым смертным, которого любовь не ранила. Но нет, Ликиск, ты узнаешь, что любовь приносит боль, и жизнь несправедлива. Кто мы, если не моряки в огромном море? Прилив взметает наши лодки, и мы висим на гребне волны, стуча бортами друг о друга; иногда наши лодки терпят крушение, и мы всегда испытываем страх. В этом гневном море, открытые любой буре — в том числе и любовной, — у моряка есть только одна надежная гавань. Смерть.