Лишь раз мне довелось услышать, как Прокул говорит в Сенате. В тот день я сопровождал его и находился в задней комнате, подглядывая, что происходит в зале. Прокул говорил хорошо, в резкой, убедительной манере, удивительно отличавшейся от мягкого, спокойного тона, который я слышал в доме. Цезаря Тиберия в тот день не было в Сенате; я бы его узнал по портрету на монетках и статуям.
Поскольку сенатор знал лучших людей Рима, у меня также была возможность встречать большинство из них — политиков, генералов, учителей, торговцев, философов, поэтов. Они говорили обо мне много хорошего, в том числе и те, кто не интересовался юношами. Один знаменитый поэт даже написал оду Ликиск. Другой нанял скульптора, чтобы тот изваял мою статую. Работа отняла много времени, но закончилась бы быстрее, если б скульптор не воспылал ко мне страстью. Статуя, которую он изваял, представляла крепкого юношу, чья красота, по словам свидетелей, была вполне реалистичной. От всех этих похвал у меня голова шла кругом.
Ювентий жаждал поставить статую в Храм, но заказавший ее всадник не собирался ее продавать. «У тебя есть сам мальчик, — парировал он, — хотя ты его не стоишь!»
Гордый этим обладанием, Ювентий сделал меня ведущим служителем Храма, ожидая, что когда-нибудь я стану священником, хотя сам никогда не обсуждал со мной такую возможность. Реши он это сделать, я бы с готовностью согласился, но вскоре произошло нечто, ожесточившее мое сердце и настроившее против Ювентия.
Тогда мне было тринадцать. Я совершал один из своих обычных визитов в храм, когда туда привезли мальчика по имени Сэмий, которого продал Ювентию его отец, крестьянин, переживавший тяжелые времена. Сэмию исполнилось двенадцать. Его красота была хрупкой, но, глядя на него, я видел, что этот замечательный юноша с изящными плечами, широкой грудной клеткой, большими глазами, узким туловищем и ровными бедрами вскоре расцветет. Он пришел в храм в грубой крестьянской одежде, но для инициации его обрядили в шелковую тунику и блестящие сандалии, вставив в каштановые волосы над правым ухом белый цветок. Зеленые глаза Сэмия были расширены от страха.
Помогая готовиться к ритуалу, я старался успокоить его, говоря приятные слова, мягко касаясь его в ванной и похвалив, как он выглядит, когда тот оделся.
— Это быстро, и ритуал не такой ужасный, — убеждал я его.
Сэмий ответил:
— Жаль, что не ты инициируешь меня, Ликиск!
Обняв его, я пообещал:
— Я там буду.
Мои слова его успокоили. Во время ритуала он ни на секунду не отводил от меня больших зеленых глаз. После он заплакал, и я обнял его, укачивая, словно ребенка; наконец, слезы высохли, и он мирно заснул.
А утром Сэмий исчез. Сбежал.
Это было бессмысленно: скоро его поймали и притащили обратно в храм, где ждал разозленный Ювентий. По закону его должны были избить в присутствии всех аколитов. Как и при инициации, Сэмий все время смотрел на меня, и я пытался поддержать его решительным взглядом, но в конце концов я все же отвернулся, чтобы не видеть, как беспощадная розга хлещет ему спину.
На следующий день я работал в саду Прокула, когда меня вызвали в храм. Примчавшись туда, я увидел служителей, стоящих перед прекрасным образом Приапа, и Ювентия, чье лицо искажал гнев. Перед нами лежал обнаженный Сэмий; его спина кровоточила от свежих ударов бича. Когда я шепотом спросил Марата, что случилось, он сдавленным голосом произнес:
— Он снова сбежал, и ты понимаешь, что это значит.
Я не хуже других знал закон, хотя за все годы служения в храме ни разу не слышал, чтобы к нему обращались. Злополучный Сэмий оказался первым.
Вряд ли он понимал, что ему предстоит. Он плакал как пострадавший от наказания, а не как жертва, осознававшая последствия своего проступка. Простой деревенский мальчишка, он никогда прежде не произносил слово, от которого замирало сердце каждого служителя в этом зале — распятие.