В хате было людно, шумно, когда он добежал со своей удивительной вестью. Семен, подрагивая пустым рукавом пиджака, рассказывал мужикам о новых порядках, которые теперь будут установлены, договаривался о выборах совета. На нарах, потрясая всё кругом храпом, спал Корней, а с ним заодно какой-то черноусый человек — такой длинный, что его ногам в больших солдатских сапогах не хватало кровати и для них подставили табуретку.
Мать была в хате, чистила картошку, слушала, что Семен говорит.
«Мамо, знаете кого я бачив?» — крикнул ей Марк. Торопясь, он всегда употреблял больше хохлацких слов, чем москальских.
Те, что сидели у стола, недовольно поглядели в его сторону: мешает.
«Замолчи!» — приказала мать.
«Я бачив…», — старался выговорить Марк, распираемый новостью.
«Кого ж ты бачив?» — спросила мать, наклоняясь к нему ухом.
Он прошептал ей, опасливо косясь на Семена: «Я бачив того черного офицера, який… Промеж пленных он».
Мать увлекла Марка в сенцы и там зашептала — напуганная, побледневшая:
«Молчи! Ради Спасителя — молчи! Не пощадят они его, братья-то твои. За зло пусть Господь его судит. Никому не говори, слышишь, Марк? Никому! Крестись!»
«А еще бачив я Серафима», — сказал Марк, перекрестившись.
«Спаси его Господь! Хороший он человек, не обидчик. Все домой, на Дон, порывался».
Мать пошла к печке, наклонилась и на горестном ее лице заиграл отблеск пожара, полыхающего в печной утробе. Марк был захвачен новым видением. Во двор въехали на конях Филька и Тарас. Иван уже вел в поводу коней братьев. Марк, как всё равно его и не было с матерью, во двор прыснул — братьев встречать. Семнадцатилетний Филька выглядел совсем взрослым. Одет он был в хорошую гимнастерку, подпоясан пулеметной лентой. Ехал на высоком вороном жеребце. Протянул Марк руку, чтобы погладить коня, но Филька сурово оглядел его с ног до головы и ломающимся баритоном сказал: «Не трогай! Убить может».
«Да я ж только поглажу», — заискивал Марк. — «Уже и погладить нельзя!»
Филька ловко спрыгнул на землю, сказал Марку: «Садись, покатайся».
Они были добрыми друзьями, Филька и Марк, а старую дружбу забывать неловко.
Тарас тоже повзрослел, стал суровым и даже как-бы чужим для младших братьев. Ему было пятнадцать лет, а смахивает на видавшего виды солдата. Очень он стал на отца похожим, но не внешностью — внешностью к тетке Вере ближе — а медлительностью, неразговорчивостью. Похож, но, может быть, и не похож. Отец спокойствие в себе носил, веселости не был лишен, а Тарас словно чем-то тяжелым был наполнен и на его молодом лбу глубокая морщина поверх бровей легла.
«Тарас сильно об отце печалится», — вспомнил Марк слова Корнея, сказанные им Варваре. — «Плохо то, что он смерти перестал бояться, как будто ищет ее. Лезет в каждую драку».
Тарас молча укоротил стремена для Ивана, помог ему сесть на коня и пошел к хате, из которой в это время выбежала мать.
Марк с Иваном наслаждались ездой на настоящих боевых конях, даже учинили что-то вроде кавалерийской атаки, при которой Иван умудрился кулаком крепко смазать Марка по губам, после чего Марков интерес к верховой езде сразу поубавился. Поставив коней в сарай и подкинув им сена, Марк с Иваном пошли в хату. Мать готовила к обеду большой стол. За стол уселись все, кто тут был, для Марка же с Иваном места не было и они полезли на кровать. Корней и тот другой, длинный, уже сидели за столом вместе со всеми. Длинного все называли командующим. Занятая своим делом, мать нет-нет, да и поглядывала в окно. Не показывался еще один сын, Гришка.
«Сема, а когда же Гриша приедет?» — робко спросила она у старшего сына.
«Гришка не приедет», — сказал Филька. «У белых пушку отбили, так он чистит да смазывает ее».
Мать пригорюнилась. Не видать ей Гришки, не променяет он свою пушку на тетку Веру.
За обедом молчали, но потом, положив ложки, все сразу заговорили. Марк не очень хорошо понимал, о чем идет речь, как вдруг Семен сказал знакомое ему:
«Пленных взяли больше сотни человек», — сказал он, обращаясь к длинному. — «Я приказал привести их сюда, в село. Тут белые расстреляли красногвардейцев, попавших к ним в плен. Могилы за селом. Как будем с этими?»
Марк открыл было рот, чтобы сказать свою новость, но мать так на него поглядела, что он сразу вспомнил: нельзя говорить, крестом связан.
Корней искоса смотрел на пустой Семенов рукав, а тот безручный рукав трепетал и это, как знал Корней, означало, что Семен волнуется, и это, как всегда раньше, ожесточало Корнея.