«Я постараюсь хорошо работать», — просто сказал Марк Ежову.
И вот, поезд увозит его. На самый далекий край русской земли. День и ночь будет он стучать колесами, не один день и не одну ночь — и всё на восток. А позади — перрон московского вокзала. Провожающие друзья. Старушка в черном — тетка Вера. Марк ее спешно от Корнея вызвал, мечту ее о возвращении с ним в степи порешил, и она смирилась, и это приняла от своего поскребыша. Не плакала, провожаючи его. Опиралась на палку. Приложив руку к глазам, смотрела вслед поезду. Может быть всё еще шепчет, старая, слова, с которыми рассталась с ним: «Не удержу я вас. Все вы разлетаетесь. Храни тебя Бог!»
«На вос-ток! На вос-ток!» — без устали стучали колеса.
В таком стуке, как всем известно, каждый слышит то, что ему хочется слышать, а Марку больше всего в тот час нужно было грусть расставания приглушить, уверенность почуять и он, прислушавшись к колесному перепеву, подумал, хоть не своими, а из песни словами, но совсем твердо подумал:
«На восток, так на восток. Там ведь тоже русская земля».
VIII. Колибри приносит счастье
Может быть, Хабаровск совсем другим стал. Нынешнего его облика не зная, допустимо возомнить, что теперь и дома высотные в нем построены (слух такой в газетах часто печатается), и улицы замощены, и водопровод во всех домах имеется (и даже вода по нему подается без перебоев), а то может и канализация не только по главной, но и по всем другим улицам и улочкам пролегла; но в то не совсем близкое время, когда Марк в него попал, все будущие благие перемены — от высотности до общегородской канализации — еще даже в планах не фигурировали, и новое в одном лишь доме советов цементно-мавзолейного облика выражалось, да еще в том, что, ставши столицей обширнейшего края, Хабаровск много тысяч всякого служилого люда в себя впитал, что и дало повод какому-то шутнику сказать о нем: три горы, две дыры и сорок тысяч портфелей. Главная, Карломарксова, улица городской вид и тогда имела — дома на ней каменные, в два и три этажа — но от нее, как от туловища сороконожки, боковые улицы и переулки ответвлялись, а в них — одноэтажное царство. Тут дома были из бревен, тротуары из досок — щелястые, ногу на них сломать легче легкого — заборы в полтора человеческих роста, водоразборные колонки на углах немощеных улиц, крылечки у домов в лучшем старо-купеческом стиле — одним словом, поселение устоявшееся, прочно сохраняющее свой особенный лик.
Хабаровск того времени провинциальной свежести и прелести всё еще был полон. Земля далекая, холодная и, может быть, по этой причине редко где в других местах люди зелень так берегли и цветами так любоваться умели. Очарование Хабаровска и зимой не исчезало. Зима бывает суровая, но в ней выпадает много ясных, даже солнечных дней, когда весь город тонет в сверкающей белизне и предстает таким чистым, девственным, что просто немыслимо поверить, что в нем не всем легко дышится. А ночью, если она тихая и звездная, вовсе чудо происходит, дивно хорошеет Хабаровск. Мир становится глубоким, таинственным и совсем по-новому в человека всматривается. Чудо преображения с небес на город опускается, и несут его потоки искристого звездного света, щедро изливающиеся на спящий город. Ночная жизнь в Хабаровске в те времена была приглушенной — город дневными трудами живет, ночью же отдыхает — и потому в зимние ночи редко-редко люди на улицах появлялись. Идет такой редкий прохожий по ночному городу и как бы ни был он перегружен невеселыми дневными мыслями, прелесть ночного мира его от них хоть на короткую минуту отвлечет. Обязательно услышит он тонкий стеклянный звон чистоты неповторимой — снежинки под ногами весть о себе подают; с удивлением заметит, что ветви деревьев зимой вовсе не голые, а алмазной тяжестью голубого снега к земле гнутся; и поймет вдруг — тишина! Ах, какая непотревоженная тишина бывает в зимнюю хабаровскую ночь! Идет человек и чувствует — вокруг она. Холодная, колючая, искристая и такая плотная, что ее грудью нужно проламывать; раздастся, пропустит его через себя и за спиной опять смыкается, впереди же — новые валы плотной тишины, голубым светом пронизанной, впереди — нерушимый, совсем особый мир, в котором ничего нет и очень много чего-то, что ощутишь, а не выразишь.