– А как же, ваше сиятельство, – согласно закивал он головой. – Как все, так и я.
– И клал желудь в котел?
– Э…, – протянул и начал пятиться задом к выходу.
– Так клал или не клал?! – рявкнул я.
– Не то что бы клал…, – начал он и замолчал.
– А когда ты здесь был, в котле желуди лежали?
– Не то чтобы лежали…, – ответил он, выползая наружу.
Я тоже вылез из шалаша и встал перед электоратом. Он с таким интересом на меня смотрел, словно надеялись увидеть или услышать что-то необыкновенное. Наступила такая тишина, что стало слышно как в глубине леса, поскрипывают друг о друга на ветру деревья. Крестьяне, не дыша, ждали, что я скажу.
– Ну, ваше счастье, смерти барина вы все как один не захотели, теперь он сам вами займется! – подвел я итоги голосования.
Все взоры устремились на Павла Петровича, который наблюдал за происходящим со своего покойного места. Полюбовавшись барином, крестьяне, как по команде, опять повернулись ко мне.
– Это как же следовает понимать, ваше благородие? – после продолжительно паузы, робко спросил Николаевич.
– Очень просто, вы сами захотели остаться под властью своего помещика, – устало сказал я. – Воля народа священна.
– Так он же с нас теперь с живых шкуру спустит! – негромко сказал кто-то в толпе, – Уж лучше в лесу с голода и холода помереть, чем быть под таким барином!
– Ладно, нам пора собираться, – сказал я. – Счастливо оставаться!
– Это как же так? Да за что нам такая напасть? – загудели голоса.
– Вы, ваши благородие, того, – убитым голосом взмолился Николаевич, – не бросайте нас в беде! Сами знаете, житья нам кровосос не даст! Не нас, деток малых пожалейте! Войдите в понятие!
– Хорошо, – согласился я, – приведите наших лошадей!
Крестьяне застыли, и никто не двинулся с места. Вдруг, завыла какая-то баба. За ней следом еще несколько. Нервное напряжение быстро достигло апогея, и теперь плакали не только женщины, но и мужчины. Я не сразу понял, в чем, собственно, дело. Только когда люди начали становиться на колени, догадался, крестьяне решили, что мы собрались ехать, и бросить их на произвол помещика.
– Прикажи принести вьюк с моей лошади, – крикнул я в самое ухо Николаевичу, прорываясь сквозь громкую народную скорбь.
Тот радостно кивнул, и сам побежал выполнять просьбу. Крестьяне это заметили, и вопли начали стихать.
Когда он принес мой мешок, горько плакало всего несколько женщин, но думаю, не по нашему поводу, а о своем, женском.
Я вытащил из мешка заветную бутылку. Вспомнил, что когда «вязал» Павла Петровича видел на земле его кубок. Попросил его принести. За кубком бросилось сразу несколько мужиков, но тут же вернулись, с криком, что его нет. Теперь появилась новая причина для разборки.
– Кто взял чашу? – спросил я.
Никто не сознался, но в толпе начались перешептывания, и поднялась заварушка, в результате которой, к нам выпихнули знакомого уже парня.
– А что я, как что, так сразу я! – заявил он. – Ничего не знаю, ничего не ведаю!
Однако крестьяне не поверили в презумпцию невиновности, а может быть, просто не знали, что это такое. Они без долгих разговоров надавали парню по шеям, обыскали и вручили мне пропавший кубок.
Теперь начинался последний акт затянувшийся драмы. За отсутствием штопора я просто по-гусарски срубил саблей у бутылки горлышко и наполнил кубок ароматной жидкостью. Пошел к победителю, Вся толпа вслед за мной двинулась к Павлу Петровичу. Он от неожиданности встал со стула, не помнимая, что происходит.
– Крестьяне решили, что вы хороший барин, – сказал я. Они просят вас владеть ими, не жалея их животов, и хотят поднести вам угощение.
Погожин-Осташкевич удивленно посмотрел на собственный серебряный кубок, до краев полный красным вином, потом оглядел нас с Матильдой, крестьян и неуверенно принял подарок.
– Зачем это? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Пейте, потом сами поймете, – сказала француженка, скаля зубы в хищной улыбке.
– Но я, – начал говорить помещик и мне показалось, что он собрался оказаться от угощения, однако, посмотрев на серьезные, сосредоточенные лица мужиков, проглотил конец фразы и послушно пригубил напиток.
Все, кто был свидетелем этого действия, неотрывно смотрели на него, похоже, надеясь, что произойдет какое-то чудо. Однако с Павлом Петровичем ничего не случилось, и он отпил еще несколько глотков.
– Откуда здесь такое прекрасное вино? – спросил он, возвращая недопитый кубок.
– Из ваших подвалов, – объяснил я.
– Странно, почему мне его никогда не предлагали, – удивился помещик. – Какой тонкий, благородный букет… Нужно будет сказать эконому…
Я увидел, как с помещиком начало происходить что-то странное. Его прозрачные, холодные глаза покраснели, сделались старческими, беспомощными и стали набухать слезами. Он прямо посмотрел мне в лицо и, совсем неожиданно, улыбнулся детской, ласковой улыбкой, после чего тут же заплакал. Я немного отступил в сторону, не представляя, что он может сделать в следующую минуту.
– Как ты вырос мой мальчик, – нежно сказал он, смущенно отирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, – стал совсем мужчиной. Как же я долго тебя ждал!
Теперь я понял, что отравленное вино подействовало и у Павла Петровича начались галлюцинации.
– Пойдем со мной, я отведу тебя к матушке, вот уж кто обрадуется, – говорил он, намереваясь взять меня за руку.
Я сначала хотел отойти, но потом все-таки, протянул ему руку.
– Пойдем скорее, она тебя заждалась, все глаза выплакала. Почему ты так долго не возвращался, – говорил он и потянул меня в сторону костра.
Скоро мы подошли к самому огню. Костер был большой, жаркий, мужики в лесу дров не жалели и набросали в него кучи сушняка.
– Вон матушка тебе из окна улыбается, – продолжил он, показывая на самые высокие языки пламени. – Пойдем скорее, не будем заставлять ее ждать…
Лицо Павла Петровича преобразилось, сделалось мягким и добрым. Он счастливо улыбался, ласкал меня взглядом и радостно кивал головой. Я осторожно убрал свою руку, но он этого не заметил, все тянул в костер своего воображаемого сына.
– Пойдем, ну что же ты, – с упреком промолвил Павел Петрович, – это совсем не страшно.
Он ободряюще мне улыбнулся и шагнул в пламя. Я увидел, как ярко вспыхнули бакенбарды и усы на его лице, потом вверх взметнулось пламя от гривы седых волос. А он прямо стоял в огне и протягивал мне руку. Зрелище было страшное, и тотчас жутко закричала какая-то женщина, закричала скорбно с тоскливым надрывом, так, как оплакивают только очень дорогого покойника.
Глава 21
Старая Калужская дорога оказалась уже свободной от французских войск. Только брошенные атрибуты войны, госпитальные и оружейные повозки, лафеты орудий, другое военное имущество, павшие лошади, непогребенные тела людей, говорили о том, что здесь прошла Великая армия. Московские жители и местные крестьяне бродили по обочинам, выискивая среди изломанного хлама нужные в хозяйстве или пригодные на продажу вещи.
Мы с Матильдой, не останавливаясь, проскакали несколько верст под косыми русскими взглядами и поняли, что пора менять платье. Пока военных ни русских, ни французов нам не встречалось, но чем дальше от Москвы и ближе к армиям, тем больше была вероятность попасть под чью-нибудь горячую руку.
– Встретить бы мою карету! – мечтательно сказала брянская помещица. – Как ты думаешь, мой кучер нашел лошадей?
Я по этому поводу ничего не думал и пожал плечами, однако мысль пересесть из седел в экипаж мне понравилась. Брошенных на дороге карет попадалось много, нужно было только подобрать подходящую и раздобыть упряжь.
Один легкий крытый экипаж, типа кибитки, мне понравился, и мы остановились его осмотреть. Тотчас к нам подошел какой-то барышник и на русско-французском языке предложил что-нибудь купить или продать.