— Узко мыслите, а еще военный! Хотя, может быть, как раз поэтому. Руголандцы вырежут вендов — это не беда. Беда в том, что венды не сами по себе — они гребцы на купеческом корабле. Начнется бойня, сожгут галеру, убьют купца, разграбят товар! Вам еще перечислять? Какая слава о нас разнесется, кто к нам приедет, если здесь грабят и убивают купцов?
Слегка ошеломленный напором, Торелли замялся:
— Ну, если с этой стороны посмотреть…
Глава города его уже не слушал:
— Надо урезонить этого, как его…
— Дури, — подсказал комендант.
— Вот-вот, Дури. Надо бы как-то втолковать ему, что здесь нам разборки нежелательны.
Филиппо забарабанил пальцами по столу, а Торелли покачал головой:
— Не послушает! Там же кровная месть. Руголандцы и так упертые как бараны, а уж если кровник, то совсем беда.
Задумавшись, Ганьери спросил словно невзначай:
— Сколько у нас бойцов в гарнизоне?
— Пятьдесят арбалетчиков, столько же меченосцев, еще пара десятков всадников… — Комендант вдруг замер, ошарашенный внезапным прозрением. — Вы что, хотите… Даже не думайте! Наши бойцы только на стенах хороши, а в чистом поле это руголандское зверье порубит их в мгновение ока!
Выпалив, Торелли перевел дух, а Ганьери поторопился отпереться:
— Да нет! Вы что, с ума сошли⁈ Ни о чем таком я не думал! — Он разозлился на самого себя, поскольку комендант уловил верно — была у него такая шальная мысль.
Торелли уже успокоился и начал размышлять вслух:
— Подождем! В городе мы резни не позволим — тут мы в своем праве. — Он еще подумал и добавил: — А вот за стенами руголандцы могут ждать своих кровников хоть до весны!
— До весны⁈ — взвился Ганьери. — Да вы очумели совсем⁈ Весной корабль должен быть в Саргосе! — Встретив удивленный взгляд коменданта, Филиппо осекся и быстро скомкал конец фразы: — Ну, наверное, где-то там… Ладно, хватит об этом!
Ганьери снова вскочил и заходил взад-вперед по комнате, обдумывая новую, еще не сформировавшуюся мысль. На мгновение остановившись и заметив все еще сидящего коменданта, он махнул рукой:
— Хорошо. Идите, Торелли! Я еще подумаю, что можно сделать.
На верфи в этот день работали, как обычно. Венды народ шальной, но отходчивый, и к обеду все уже весело смеялись, вспоминая утреннюю свалку.
— А помнишь, помнишь! Он как в ногу мою вцепится зубами!
— Помню, конечно! Я-то лбом приложился, аж в голове зазвенело. И ты орешь во все горло: «Упырь!» Чуть штаны не обмочил!
— Да ври! Не было на тебе штанов!
Все радостно заржали. Так и шло: кто-нибудь вспоминал эпизод, и все катались со смеху. Никто не упоминал приход однорукого, словно про него все забыли. Все, но только не Фарлан! Он уже несколько раз порывался спросить Щуку о разговоре с Ларсеном, но каждый раз выходило не с руки. Наконец, получив в свою миску порцию каши, он выцепил глазами жующего Аргуна и подсел к нему.
— Каша сегодня хороша!
Фарлан отправил в рот первую ложку, а Щука, отложив свою миску, враз посерьезнел:
— Спросить хочешь чего? Спрашивай!
Черный тоже отставил миску:
— Так сразу значит? Хорошо! Что ты ему ответил?
Аргун ухмыльнулся в усы:
— Чего однорукий хотел, не спрашиваешь — вижу, знаешь.
Фарлан продолжил жечь старшого взглядом:
— Так что?
— Я же тебе как-то уже говорил, венды своих не бросают. — Щука опять взялся за миску. — Общество так решило! — Аргун принялся за кашу, но через мгновение хмыкнул: — То ли наши тебя с мальцом за своих приняли, то ли на руголандцев сильно злобятся — как хочешь, так и понимай!
Фарлан помолчал, затем внимательно, словно стараясь запомнить, посмотрел на бородатое лицо Аргуна и встал.
— Спасибо. Когда бы ни довелось мне вернуть вам долг, завтра или через десять лет, я всегда буду помнить!
Дури подошел к дверям дома главы совета города Винсби. Два здоровенных мужика в полосатых желто-бордовых камзолах развели тяжелые алебарды. Створки огромных дверей, как по команде, распахнулись, и мажордом палаццо Ганьери пригласил гостя зайти. Сказать, что Дури был потрясен, это ничего не сказать — одни только двери в два человеческих роста высотой, покрытые потрясающей резьбой, он мог бы рассматривать часами. До сегодняшнего дня Однорукий не раз бывал в Винсби, и даже внутри городских стен, но видеть скрытые высокими заборами дома знати ему не доводилось. Дури хотелось остановиться, потрогать все эти прекрасные вещи руками, постоять у колонн или рассмотреть рисунок на полу, но если кому-нибудь пришла бы в голову мысль, что его интересует тончайшая резьба или искусная живопись, то только человеку, совсем не знающему Дури Однорукого. Дури был фантазером, и фантазии его были особого толка! Он мог бы подолгу стоять перед всем эти великолепием и представлять, в какую часть хольма он поставит вон ту колонну или поместились бы в сарай эти огромные двери. Или, например, как будет ржать Гонди Косоглазый, если ему подарить вон ту картину с сисястыми бабами. Такие вот мысли роились в голове у Однорукого, следующего за мажордомом. Приглашение на ужин от Ганьери его не удивило: он знал, что город постарается избежать кровопролития на своей территории, и Дури уже принял решение — они встретят вендов на берегу. Рано или поздно ремонт закончится, и купец выведет галеру в море. Вот тогда все и решится! Конечно, он сначала поломается, согласится не сразу — а вдруг удастся что-нибудь выжать из этих толстозадых сквалыг?