— Courage, mon ami,[5] — провозгласила Нэнси, воздав должное происхождению коньяка. Неужели у нее было чувство, что им недостает мужества?
— За будущее, — чокаясь, ответил Тедди.
На войне он долго не верил в будущее — сама мысль казалась ему нелепой, а теперь, когда наступило «потом» — так он на фронте называл про себя послевоенное время, — нелепость почему-то лишь выросла.
— И за счастье, — добавил он для порядка, потому что так было заведено.
— Выходит, «он женился на соседской девушке», — проворчала Нэнси. — Как будто у нас не было выбора, как будто мы просто покорились судьбе.
— Но ты действительно жила по соседству, — заметил он, — и я действительно на тебе женюсь.
— Да, — терпеливо подтвердила она, — но мы как-никак делаем выбор. И это важно. Мы не просто бредем вслепую, как лунатики.
Тедди подумал, что он-то вроде как бредет вслепую.
Они вместе провели детство: если не как влюбленные, то, по крайней мере, как лучшие друзья. Когда Тедди уехал из Лисьей Поляны в частную школу-пансион, Нэнси была единственной, не считая его родных, за кого он перед сном молился. Храни мою мать и моего отца (оказалось, в школе никто не называл родителей «мама» и «папа», даже в немых молитвах), и Урсулу, и Памелу, и Джимми, и Нэнси, и Трикси. Когда Трикси не стало и ее место занял Джок, Тедди стал говорить «…и Джока, и Трикси на небесах». В самом деле, собаки были членами семьи. Тедди обычно добавлял их к общему списку как-то виновато, а иногда и вовсе пропускал.
— Ты не обязана идти под венец, — сказал Тедди. — Я тебя не принуждаю. В конце-то концов, когда была война, все спешили заключить помолвку.
— Ну ты и гусь, — сказала она. — Естественно, я выхожу за тебя по доброй воле. Но уверен ли ты сам, что хочешь на мне жениться? Вот в чем вопрос. Отвечай просто «да» или «нет». Без околичностей.
— Да, — быстро ответил он, причем так громко, что двое других посетителей — древний старичок и с ним еще более древняя собака — даже вздрогнули.
Война стала бездонной пропастью: к прежней жизни, к прежним самим себе возврата не было. Это касалось не только их двоих, но и всей обнищавшей, разрушенной Европы.
— Невольно приходят в голову, — говорила его сестра Урсула, — поверженные шпили и башни, старинные города с узкими мощеными улочками, средневековые здания, ратуши и соборы, крупнейшие университеты — превращенные в кучи мусора.
— Мною, — сказал Тедди.
— Нет, Гитлером, — возразила Урсула, привыкшая клеймить позором Адольфа, а не огульно всех немцев. Она бывала в довоенной Германии, завела там друзей и до сих пор не оставляла надежды кого-нибудь из них разыскать. — Немцы тоже стали жертвами нацизма, просто об этом не принято говорить вслух.
В конце войны Урсула совершила тур от фирмы Кука и воочию увидела разоренную Германию в дымящихся руинах.
— А потом невольно приходят в голову крематории, — продолжала она. — Вспоминается бедная Ханни. Все доводы разбиваются о концлагеря, ты согласен? Освенцим, Треблинка. Страшное зло. Мы были вынуждены сражаться. И все же нужно идти вперед. Движение назад вообще невозможно, вне зависимости от войны. — У них в семье Урсула выступала в роли философа. — Нам остается только идти в будущее, проявляя свои лучшие качества и все такое.
Это было в ту пору, когда люди все еще верили в надежность времени, где есть настоящее, прошедшее и будущее — каркас западной цивилизации. На протяжении последующих лет Тедди пытался, насколько это доступно рядовому обывателю, вникнуть в положения теоретической физики: читал статьи в «Телеграф», а в тысяча девятьсот девяносто шестом героически пытался совладать со Стивеном Хокингом, но, дойдя до теории струн, вынужден был сдаться. После этого он принимал каждый наступивший день как данность, час за часом.
Урсулы не стало несколькими десятилетиями раньше — ее будто вычли из времени. Но в сорок седьмом время все еще представляло собой четвертое измерение, которое исправно формировало повседневную жизнь, сводившуюся для Урсулы к государственной службе, которой она отдала последующие двадцать лет, и к достойному, размеренному существованию незамужней работающей женщины в послевоенном Лондоне. Театры, концерты, выставки. Тедди всегда думал, что у сестры появится какая-нибудь страсть: профессиональное призвание, мужчина, непременно ребенок. Даже собственного потенциального отцовства (которое, если честно, его тревожило) не ждал он с таким нетерпением, как появления на свет ребенка Урсулы; но сестре было уже под сорок, и он полагал, что ее шансы стать матерью ничтожно малы.