Как уже говорилось, довольно рано, еще на первом этапе складывания древнеяпонского государства на имеющуюся пеструю картину ранней религиозной деятельности наложился буддизм, пришедший из Китая. Этот буддизм, заимствованный выборочно, ранее у себя на родине уже прошедший креолизацию с индуистской мифологией, а затем соединившийся с китайскими культами и древними натурфилософскими учениями, уже в этом, креолизованном виде немедленно начал тесное взаимодействие еще и с местными культами и обрядовыми практиками на японской территории. (Во времена позднего средневековья можно говорить и о скрытом влиянии христианских идей). Повторим, что немалое влияние со времен далекой древности на население Островов оказывало даосское вероучение и магическая практика инь-ян; на протяжении всей истории присутствовало конфуцианство в его разных проявлениях, также нередко игравшее мифообразующую роль.
Таким образом, очевидно, что японская мифология многосоставна по определению; ее пантеон, многие мифические сюжеты, персонажи и мотивы могут одновременно представлять несколько культов и даже несколько религий, к тому же все они естественным образом взаимодействуют друг с другом и видоизменяются с течением времени и сами по себе, и под действием направленных мер. Поэтому процедура вычленения «чисто синтоистских» мифов сама по себе была бы заведомо искусственной, тем более, что и само оформление синтоизма как автономного религиозного течения началось много позже записи первых мифических сюжетов.
Такая смешанная религиозная ситуация отнюдь не является чем-то редким и исключительным — например, мы вправе сказать, что «скотий бог» Велес является одним из важнейших божеств именно русского язычества, несмотря на его общеславянское происхождение, восходящее к праиндоевропейскому мифу. И вместе с этим мы знаем, что в ходе адаптации христианства в России происходит сближение и функциональное отождествление Велеса с Николаем Мирликийским в русских народных верованиях (сошлемся здесь на глубокие исследования Б.А. Успенского[23] по этому вопросу). Примерно так же происходили многие процессы и в Японии, но здесь, в отличие от России, довольно рано возникла традиция придавать местным божествам и их культам отдельный статус (хотя впоследствии на протяжении длительного времени большинство этих божеств рассматривались как аватары будд и бодхисатв — уже упоминавшаяся концепция хондзи суйдзяку).
Истории о богах, даже подробно, с вариантами записанные в сводах, как известно, все равно нуждаются в реконструкции, если мы хотим делать предположения об их ранней структуре: ведь при первой письменной фиксации мифов сам процесс их записывания оказывается процессом перевода из одной системы кодов в другую, — из устной традиции в письменную, при этом утрачиваются музыкальный характер, коллективность исполнения текстов, принципиальный для фольклора отказ от понятия автора вариативность и, наконец, перформативность — то есть текстовое единство слова, пластики и жеста. Происходит множество разнообразных и коренных изменений, например, переадресовка текстов, — теперь они уже направлены не только (или не столько) к богам или младшим членам племени, как это было раньше; кроме того, появляется понятие достоверности излагаемых фактов и конкретной ответственности за эту достоверность, понятие исторической лжи и исторической правды, формируется определенный (для позднейших исследователей часто трудно определимый) идеологический вектор, в соответствии с которым организуется составляемый по высочайшему повелению мифологический свод. Наконец, происходит письменная циклизация отдельных и разрозненных мифов, процесс которой влечет коренные изменения на всех уровнях мифологического нарратива; сам процесс записи становится процессом мифотворчества.
Не будем забывать также, что в японской культуре, как бывало и во многих других, запись мифов происходила средствами иностранного, т. е. китайского, языка, который заимствовался не сам по себе, чего, в общем, не бывает, а вместе с текстами и устными преданиями, привезенными носителями культуры-донатора.